Стихотворения (1917-1921) - [7]

реальная тень прошагала.

Быть может,

завтра

вот так же точно

[90]

я здесь заработаю, скалясь шакалом.

Второй. –

Из мелочи выросло в это.

Май стоял.

Позапрошлое лето.

Весною ширишь ноздри и рот,

ловя бульваров дыханье липовое.

Я голодал,

и с другими

в черед

[100]

встал у бывшей кофейни Филиппова я.

Лет пять, должно быть, не был там,

а память шепчет еле:

"Тогда

в кафе

журчал фонтан

и плавали форели".

Вздуваемый памятью рос аппетит;

какой ни на есть,

но по крайней мере –

[110]

обед.

Как медленно время летит!

И вот

я втиснут в кафейные двери.

Сидели

с селедкой во рту и в посуде,

в селедке рубахи,

и воздух в селедке.

На черта ж весна,

если с улиц

[120]

люди

от лип

сюда влипают все-таки!

Едят,

дрожа от голода голого,

вдыхают радостью душище едкий,

а нищие молят:

подайте головы.

Дерясь, получают селедок объедки.

Кто б вспомнил народа российского имя,

[130]

когда б не бросали хребты им в горсточки?!

Народ бы российский

сегодня же вымер,

когда б не нашлось у селедки косточки.

От мысли от этой

сквозь грызшихся кучку,

громя кулаком по ораве зверьей,

пробился,

схватился,

дернул за ручку –

[140]

и выбег,

селедкой обмазан –

об двери.

Не знаю,

душа пропахла,

рубаха ли,

какими водами дух этот смою?

Полгода

звезды селедкою пахли,

лучи рассыпая гнилой чешуею.

[150]

Пускай

полусытый,

доволен я нынче:

так, может, и кончусь, голод не видя, –

к нему я

ненависть в сердце вынянчил,

превыше всего его ненавидя.

Подальше прочую чушь забрось,

когда человека голодом сводит.

Хлеб! –

[160]

вот это земная ось:

на ней вертеться и нам и свободе.

Пусть бабы баранки на Трубной нижут,

и ситный лари Смоленского ломит, –

я день и ночь Поволжье вижу,

солому жующее, лежа в соломе.

Трубите ж о голоде в уши Европе!

Делитесь и те, у кого немного!

Крестьяне,

ройте пашен окопы!

[170]

Стреляйте в него

мешками налога!

Гоните стихом!

Тесните пьесой!

Вперед врачей целебных взводы!

Давите его дымовою завесой!

В атаку, фабрики!

В ногу, заводы!

А если

воплю голодных не внемлешь, –

[180]

чужды чужие голод и жажда вам, –

он

завтра

нагрянет на наши земли ж

и встанет здесь

за спиною у каждого!

[1921]

Стихотворение о мясницкой, о бабе и о всероссийском масштабе

Сапоги почистить – 1 000 000.

Состояние!

Раньше б дом купил –

и даже неплохой.

Привыкли к миллионам.

Даже до луны расстояние

советскому жителю кажется чепухой.

Дернул меня черт

писать один отчет,

[10]

"Что это такое?" –

спрашивает с тоскою

машинистка.

Ну, что отвечу ей?!

Черт его знает, что это такое,

если сзади

у него

тридцать семь нулей.

Недавно уверяла одна дура,

что у нее

[20]

тридцать девять тысяч семь сотых температура.

Так привыкли к этаким числам,

что меньше сажени число и не мыслим.

И нам,

если мы на митинге ревем,

рамки арифметики, разумеется, узки –

все разрешаем в масштабе мировом.

В крайнем случае – масштаб общерусский.

"Электрификация!?" – масштаб всероссийский.

"Чистка!" – во всероссийском масштабе,

[30]

Кто-то

даже,

чтоб избежать переписки,

предлагал –

сквозь землю

до Вашингтона кабель.

Иду.

Мясницкая.

Ночь глуха.

Скачу трясогузкой с ухаба на ухаб.

[40]

Сзади с тележкой баба.

С вещами

на Ярославский

хлюпает по ухабам.

Сбивают ставшие в хвост на галоши;

то грузовик обдаст,

то лошадь.

Балансируя

– четырехлетний навык! –

тащусь меж канавищ,

[50]

канав,

канавок.

И то

– на лету вспоминая маму –

с размаху

у почтамта

плюхаюсь в яму.

На меня тележка.

На тележку баба.

В грязи ворочаемся с боку на бок.

[60]

Что бабе масштаб грандиозный наш?!

Бабе грязью обдало рыло,

и баба,

взбираясь с этажа на этаж,

сверху

и меня

и власти крыла.

Правдив и свободен мой вещий язык

и с волей советскою дружен,

но, натолкнувшись на эти низы,

[70]

даже я запнулся, сконфужен.

Я

на сложных агитвопросах рос,

а вот

не могу объяснить бабе,

почему это

о грязи

на Мясницкой

вопрос

никто не решает в общемясницком масштабе?!

[1921]

Приказ №2 армии искусств

Это вам –

упитанные баритоны –

от Адама

до наших лет,

потрясающие театрами именуемые притоны

ариями Ромеов и Джульетт.

Это вам –

пентры,

раздобревшие как кони,

[10]

жрущая и ржущая России краса,

прячущаяся мастерскими,

по-старому драконя

цветочки и телеса.

Это вам –

прикрывшиеся листиками мистики,

лбы морщинками изрыв –

футуристики,

имажинистики,

акмеистики,

[20]

запутавшиеся в паутине рифм.

Это вам –

на растрепанные сменившим

гладкие прически,

на лапти – лак,

пролеткультцы,

кладущие заплатки

на вылинявший пушкинский фрак.

Это вам –

пляшущие, в дуду дующие,

[30]

и открыто предающиеся,

и грешащие тайком,

рисующие себе грядущее

огромным академическим пайком.

Вам говорю

я –

гениален я или не гениален,

бросивший безделушки

и работающий в Росте,

говорю вам –

[40]

пока вас прикладами не прогнали:

Бросьте!

Бросьте!

Забудьте,

плюньте

и на рифмы,

и на арии,

и на розовый куст,

и на прочие мелехлюндии

из арсеналов искусств,

[50]

Кому это интересно,

что – "Ах, вот бедненький!

Как он любил

и каким он был несчастным…"?

Мастера,

а не длинноволосые проповедники

нужны сейчас нам.

Слушайте!

Паровозы стонут,

дует в щели и в пол:

[60]

"Дайте уголь с Дону!

Слесарей,

механиков в депо!"

У каждой реки на истоке,

лежа с дырой в боку,

пароходу провыли доки:

"Дайте нефть из Баку!"

Пока канителим, спорим,

смысл сокровенный ища:

"Дайте нам новые формы!" –

[70]

несется вопль по вещам.

Нет дураков,

ждя, что выйдет из уст его,

стоять перед "маэстрами" толпой разинь.

Товарищи,