Стихи - [16]
Пустынные ветры бродят над западным алым краем,
Пустынные ветры свищут в воротах Небес, и свищут
В воротах Ада, и гонят души, как клочья дыма;
О сердце, сраженное ветром — ордою неукротимой,
Что слаще сиянья свечей в изножии Девы Пречистой!
Комментарии У.Б. Йейтса:
"Я использовал ветер как символ смутных желаний и надежд — не только потому, что сиды обитают в ветре или что ветер дышит где, где хочет,[18] но и потому, что ветер, дух и смутное желание всегда ассоциируются между собой".
"Боги Древней Ирландии — Туата де Данаан, или Племена богини Дану, либо сиды, от Aes Sidhe или Sluagh Sidhe, народ Волшебных холмов, как обыкновенно объясняют это название, — и ныне разъезжают по стране, как в былые дни. Sidhe на гаэльском также значит «ветер»; у сидов с ветром и впрямь немало общего. Они странствуют на воздушных вихрях, на ветрах, которые в средние века называли пляской дочерей Иродиады, — несомненно, подставив Иродиаду на место некоей древней богини.[19] Заметив, как ветер кружит сухую листву на дороге, деревенские старики крестятся, думая, что это проезжают сиды".
The Danaan children laugh, in cradles of wrought gold,
And clap their hands together, and half close their eyes,
For they will ride the North when the ger-eagle flies,
With heavy whitening wings, and a heart fallen cold:
I kiss my wailing child and press it to my breast,
And hear the narrow graves calling my child and me.
Desolate winds that cry over the wandering sea;
Desolate winds that hover in the flaming West;
Desolate winds that beat the doors of Heaven, and beat
The doors of Hell and blow there many a whimpering ghost;
O heart the winds have shaken, the unappeasable host
Is comelier than candles at Mother Mary's feet.
Озерный остров Иннисфри
Я встану и отправлюсь в путь на остров Иннисфри,[20]
Из красной глины и лозы поставлю дом и стол,
Бобами грядки засажу по счету трижды три,
И стану жить один и слушать пчел.
И там придет ко мне покой, медлительным дождем
Сочась сквозь занавес зари на гладь озерных вод;
Там полдень пурпуром горит, а полночь — серебром,
И коноплянка вечером поет.
Я встану и отправлюсь в путь, куда меня зовет
И днем и ночью тихий плеск у дальних берегов.
На сером камне площадей, на тропке средь болот -
Я всюду слышу сердцем этот зов.
"[В Лондоне] у меня были приятельницы, к которым я захаживал на чай, главным образом для того, чтобы обсудить свои идеи, которыми я не мог поделиться с другим мужчиной, не столкнувшись с какой-нибудь соперничающей идеей, но отчасти и потому, что их чай и тосты позволяли мне сэкономить несколько пенсов на автобус до дома; однако, за исключением этого доверительного обмена мыслями, с женщинами вообще я был робок и неловок. Однажды я сидел на скамье перед Британским музеем и кормил голубей; неподалеку уселись две девицы и принялись переманивать моих голубей, смеясь и перешептываясь; какое-то время я, кипя негодованием, смотрел себе под ноги, а потом встал и направился прямиком в музей, так и не повернув к ним головы. После я часто задавался вопросом: интересно, они были хороши собой или просто очень молоды? Иногда я тешил себя любовными историями, полными авантюр, в которых мне отводилась роль главного героя, временами провидел для себя путь сурового отшельничества, а порою, смешав два идеала, умерял это суровое отшельничество периодическим впадением в соблазн. Я все еще не расстался с мечтой, поселившейся в душе моей еще в отроческие годы в Слайго, — в подражание Торо поселиться на Иннисфри, маленьком островке посреди озера Лох-Гилл; и вот как-то раз, проходя по Флит-стрит в глубокой тоске по дому, я услышал тихий плеск воды, увидел в витрине какого-то магазина фонтан с мячиком, покачивавшимся на бившей из него струе, и стал вспоминать озерную воду. Из этого неожиданного воспоминания родилось стихотворение “Иннисфри”, первые мои стихи, в ритме которых зазвучало нечто от моей собственной музыки. Я уже начал расшатывать ритм, спасаясь от риторики и того стадного чувства, которое она вызывает, но в то время еще смутно и лишь от случая к случаю понимал, что для избранной мною цели годится исключительно простой синтаксис. Пару лет спустя я бы уже не использовал ни этот традиционный архаизм в первой строке — "arise and go", ни инверсию в последней строке".
I will arise and go now, and go to Innisfree,
And a small cabin build there, of clay and wattles made:
Nine bean-rows will I have there, a hive for the honey-bee,
And live alone in the bee-loud glade.
And I shall have some peace there, for peace comes dropping slow,
Dropping from the veils of the mourning to where the cricket sings;
There midnight's all a glimmer, and noon a purple glow,
And evening full of the linnet's wings.
I will arise and go now, for always night and day
I hear lake water lapping with low sounds by the shore;
While I stand on the roadway, or on the pavements grey,
I hear it in the deep heart's core.
Он вспоминает о своем величии тех времен, когда он пребывал среди созвездий неба
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Уильям Батлер Йейтс (1865–1939) — классик ирландской и английской литературы ХХ века. Впервые выходящий на русском языке том прозы "Кельтские сумерки" включает в себя самое значительное, написанное выдающимся писателем. Издание снабжено подробным культурологическим комментарием и фундаментальной статьей Вадима Михайлина, исследователя современной английской литературы, переводчика и комментатора четырехтомного "Александрийского квартета" Лоренса Даррелла (ИНАПРЕСС 1996 — 97). "Кельтские сумерки" не только собрание увлекательной прозы, но и путеводитель по ирландской истории и мифологии, которые вдохновляли У.
Пьеса повествует о смерти одного из главных героев ирландского эпоса. Сюжет подан, как представление внутри представления. Действие, разворачивающееся в эпоху героев, оказывается обрамлено двумя сценами из современности: стариком, выходящим на сцену в самом начале и дающим наставления по работе со зрительным залом, и уличной труппой из двух музыкантов и певицы, которая воспевает героев ирландского прошлого и сравнивает их с людьми этого, дряхлого века. Пьеса, завершающая цикл посвящённый Кухулину, пронизана тоской по мифологическому прошлому, жившему по другим законам, но бывшему прекрасным не в пример настоящему.
Уильям Батлер Йейтс (1865–1939) – великий поэт, прозаик и драматург, лауреат Нобелевской премии, отец английского модернизма и его оппонент – называл свое творчество «трагическим», видя его основой «конфликт» и «войну противоположностей», «водоворот горечи» или «жизнь». Пьесы Йейтса зачастую напоминают драмы Блока и Гумилева. Но для русских символистов миф и история были, скорее, материалом для переосмысления и художественной игры, а для Йейтса – вечно живым источником изначального жизненного трагизма.
Эта пьеса погружает нас в атмосферу ирландской мистики. Капитан пиратского корабля Форгэл обладает волшебной арфой, способной погружать людей в грезы и заставлять видеть мир по-другому. Матросы довольны своим капитаном до тех пор, пока всё происходит в соответствии с обычными пиратскими чаяниями – грабёж, женщины и тому подобное. Но Форгэл преследует другие цели. Он хочет найти вечную, высшую, мистическую любовь, которой он не видел на земле. Этот центральный образ, не то одержимого, не то гения, возвышающегося над людьми, пугающего их, но ведущего за собой – оставляет широкое пространство для толкования и заставляет переосмыслить некоторые вещи.
Старик и юноша останавливаются у разрушенного дома. Выясняется, что это отец и сын, а дом когда-то принадлежал матери старика, которая происходила из добропорядочной семьи. Она умерла при родах, а муж её, негодяй и пьяница, был убит, причём убит своим сыном, предстающим перед нами уже стариком. Его мучают воспоминания, образ матери возникает в доме. Всем этим он делится с юношей и поначалу не замечает, как тот пытается убежать с их деньгами. Но между ними начинается драка и Старик убивает своего сына тем же ножом, которым некогда убил и своего отца, завершая некий круг мучающих его воспоминаний и пресекая в сыне то, что было страшного в его отце.