Стихи - [3]

Жизнь поэта трагически оборвалась: Верхарн погиб под колесами поезда в 1916 году. Быть может, великие события победоносного Октября помогли бы поэту, как это было со многими лучшими людьми интеллигенции Запада, яснее увидеть революционную истину, пробудили бы новый подъем его творческих сил… Но будем благодарны Верхарну и за то великое, что он успел создать. В эпоху, когда горизонты поэзии на Западе катастрофически сужались, он создал могучее искусство, поражающее грандиозным охватом истории и современности, природы и общества, национального и общечеловеческого, искусство, удивительное по смелости своей «езды в незнаемое». Он напитал свою поэзию живительным соком высокой гуманности, простой и теплой человеческой добротой. Рядом с эпосом, воплощающим борьбу «буйных сил», он создал изумительную интимную лирику («Часы») — стихи пленительной нравственной красоты, чистоты и благородства.

Замечательный мастер стихотворной формы, Верхарн новаторски использовал так называемый верлибр (свободный стих), подчиняя само ритмическое движение стихотворения задаче полного и выразительного воплощения художественного содержания. Связанный многими чертами своего искусства с поэтикой символизма, Верхарн преодолевает художественный субъективизм, свойственный этому направлению. Живущий в его стихах сложный и динамичный мир образов-символов выражает объективную сущность действительности, постигнутую поэтом, воплощает страстную авторскую оценку жизни.

Русский читатель давно по достоинству оценил Верхарна. Горячим пропагандистом его поэзии был В. Я. Брюсов, создавший классические переводы творений бельгийского поэта.

Высшую радость и смысл своего творчества Верхарн видел в том, чтобы «в бой не опоздать», чтобы «подарить властительный свой стих народу». Себя он ощущал работником во имя грядущего. И поэт не ошибся: его мятежная поэзия навсегда вошла в духовный обиход человечества.

Б. Раскин

Из книги «Фламандские стихи» (1883)

Старинные мастера

В столовой, где сквозь дым ряды окороков,

Колбасы бурые, и медные селедки,

И гроздья рябчиков, и гроздья индюков,

И жирных каплунов чудовищные четки,

Алея, с черного свисают потолка,

А на столе, дымясь, лежат жаркого горы

И кровь и сок текут из каждого куска, —

Сгрудились, чавкая и грохоча, обжоры.

Дюссар, и Бракенбург, и Тенирс, и Крассбек,

И сам пьянчуга Стен[2] сошлись крикливым клиром,

Жилеты расстегнув, сияя глянцем век;

Рты хохотом полны, полны желудки жиром.

Подруги их, кругля свою тугую грудь

Под снежной белизной холщового корсажа,

Вина им тонкого спешат в стакан плеснуть, —

И золотых лучей в вине змеится пряжа,

На животы кастрюль огня кидая вязь.

Царицы-женщины на всех пирах блистали,

Где их любовники, ругнуться не боясь,

Как сброд на сходбищах в былые дни, гуляли.

С висками потными, с тяжелым языком,

Икотой жирною сопровождая песни,

Мужчины ссорились и тяжким кулаком

Старались недруга ударить полновесней,

А женщины, цветя румянцем на щеках,

Напевы звонкие с глотками чередуя,

Плясали бешено, — стекло тряслось в пазах, —

Телами грузными сшибались, поцелуя

Дарили влажный жар, как предвещанье ласк,

И падали в поту, полны изнеможенья.

Из оловянных блюд, что издавали лязг,

Когда их ставили, клубились испаренья;

Подливка жирная дымилась, и в соку

Кусками плавало чуть розовое сало,

Будя в наевшихся голодную тоску.

На кухне второпях струя воды смывала

Остатки пиршества с опустошенных блюд.

Соль искрится. Блестят тарелки расписные.

Набиты поставцы и кладовые. Ждут, —

Касаясь котелков, где булькают жаркие, —

Цедилки, дуршлаги, шпигалки, ендовы,

Кувшины, ситечки, баклаги, сковородки.

Два глиняных божка, две пьяных головы,

Показывая пуп, к стаканам клонят глотки,—

И всюду, на любом рельефе, здесь и там, —

На петлях и крюках, на бронзовой оковке

Комодов, на пестах, на кубках, по стенам,

Сквозь дыры мелкие на черпаке шумовки, —

Везде — смягчением и суетой луча

Мерцают искорки, дробятся капли света,

Которым зев печи, — где, жарясь и скворча,

Тройная цепь цыплят на алый вертел вздета, —

Обрызгивает пир, веселый и хмельной,

Кермессы[3] царственной тяжелое убранство.

Днем, ночью, от зари и до зари другой,

Они, те мастера, живут во власти пьянства.

И шутка жирная вполне уместна там,

И пенится она, тяжка и непристойна,

Корсаж распахнутый подставив всем глазам,

Тряся от хохота шарами груди дойной.

Вот Тенирс, как колпак, корзину нацепил,

Колотит Бракенбург по крышке оловянной.

Другие по котлам стучат что стало сил,

А прочие кричат и пляшут неустанно

Меж тех, кто спит уже с ногами на скамье.

Кто старше — до еды всех молодых жаднее,

Всех крепче головой и яростней в питье.

Одни остатки пьют, вытягивая шеи,

Носы их лоснятся, блуждая в недрах блюд;

Другие с хохотом в рожки и дудки дуют,

Когда порой смычки и струны устают, —

И звуки хриплые по комнате бушуют.

Блюют в углах. Уже гурьба грудных детей

Ревет, прося еды, исходит криком жадным,

И матери, блестя росою меж грудей,

Их кормят, бережно прижав к соскам громадным.

По горло сыты все — от малых до больших;

Пес обжирается направо, кот — налево…

Неистовство страстей, бесстыдных и нагих,

Разгул безумный тел, пир живота и зева!

И здесь же мастера, пьянчуги, едоки,