Стихи - [2]

В день весенний, в день цветущий

ты вернёшься к нам под кровлю,

пробуждая в наших душах

всё, что мы зовём любовью.

Только где оно, то счастье,

та отрада для страдальцев,

то бессмертное участье,

зов гнезда, что ждёт скитальцев?

Несколько стихотворений из сборника 1907 года

На земле моей отчизны

горы смотрят в море,

а дубравы на отрогах

солоны как горе.

Море яростным дыханьем

горы овевает,

и они в своей утробе

море колыхают.

О приморская Бискайя,

кручи, бездорожье,

пики гор целуют небо,

море льнёт к подножьям!

Твоё море, твои горы

в сердце не исчезнут,

я стремлюсь вершиной в небо,

а корнями — в бездну.

* * *

Говоришь, я — загадка,

ну и что, моё счастье?

Ты — загадка другая,

но горишь ко мне страстью.

Разум мой — в цитадели

за высокой стеною,

ну и что, зато сердце —

нагишом пред тобою.

Твои мысли — потёмки,

я не рвусь в них проникнуть;

но зато твоё сердце

предо мною — как книга.

Ум не знает пределов,

сердце смерти не знает.

В твоем домике белом

жить нам, не умирая.

* * *

То было под дубом ветвистым

на самой вершине холма.

Как ветер коснётся листьев —

почуешь: память — жива.

То было под дубом — вспомни! —

у древних его корней,

под сенью его укромной,

что стала нам друга верней.

Когда ты проходишь под дубом, —

о счастье моё и боль! —

неужто лиственным шумом

в душе не ахнет любовь?

Иль в сердце, что дуба упорней,

нет места былым мечтам?

То было под дубом горным,

о вспомни, то было там!

* * *

Покоясь на постели,

как в гробнице,

я дожидался наступленья сна.

А рядом спал в уютной колыбели

мой сын.

Чуть дальше, в глубине

жилища, под зелёным светом лампы,

три силуэта виделись неясно,

три согнутые тени, что шептали

"аве, Мария".

То были мать, жена, сестра.

И показалось мне,

что нахожусь я в странном пограничье

между мирами, тем и этим —

и оба равно далеки.

А вдоль по тихим комнатам, в которых

витали души,

ускользнув из тел моих детей,

в глубокий сон доверчиво ушедших,

скользили шёпоты,

вбирая их дыханье.

И мне в моём бессонном полусне

подумалось:

а вдруг я — умер?

И неужели вечность — лишь виденье,

картина в раме,

символ бытия?

Я чувствовал, что в тёмной колыбели

рождается, как еле слышный вздох,

ворочаясь во сне, душа младенца.

Я протянул десницу,

чтоб прикоснуться к маленькому тельцу

и убедиться:

сумерки пока ещё лелеют

дитя из тёплой плоти,

сгусток веса.

И ощутив ладонью

тепло его дыханья,

я подумал в полудрёме:

нет, я жив!

А три согбенных тени,

кучно слившись,

не двигались,

и свет зелёной лампы

был столь же неподвижен,

и тишина незыблемо стояла,

и в этой атмосфере,

сгущённой, словно ладана куренье,

незримой, словно звук,

рождались медленно,

как капли рос ночных,

и растворялись в тёмном небе

слова — "аве, Мария".

Я понял, что есть вечность…

А дальше — пустота…

………………………………………………

Проснувшись поутру,

и вглядываясь в смутные размывы,

куда уходят все воспоминанья,

я ощущал, как в отсвете зелёном

витает неизменное виденье

и медленно истаивают звуки:

"аве, Мария".

* * *

"А я хочу жить один!" —

заявил мой сын. —

"И тогда я не буду ни стричься, ни мыться!"

А сестра возразила:

"Один? Одному легко заблудиться,

будешь плакать — никто не услышит".

Я же, деток подслушав, подумал:

в самом деле, кто одинок,

тот, сбившись с пути, заплачет,

и никто не придёт на помощь, —

только кто из нас не одинок?

Каждый живёт один,

каждый сам по себе,

наша жизнь — одно одиночество,

все мы плачем, блуждая по миру,

и никто нас не слышит.

Из сборника "Розарий лирических сонетов" (1911)

* * *

Глаза твои — подобье материнских,

ещё не знавших таинства зачатья.

Не ведая греховного проклятья,

они чужды соблазнам сатанинским.

Из них струится щедро свет лучистый,

даря покой всем ближним без изъятья,

и я готов тонуть в их благодати,

не мысля о подвохе. Взгляд их чистый

не прячет ни вражды, ни своеволья,

ни сокровенных тайн в своих глубинах.

Они смиренно девственны, как поле

некошеное на краю долины.

О сохрани их взгляд, дитя, подоле —

взгляд девочки Марии Магдалины.

ПОРТУГАЛИЯ

Величавой задумчивой матроной

на границе Атлантики прибрежной,

босоногая, с гривою небрежной,

восседает — а лес над ней короной.

Опираясь рукой на свод законов,

пожирает огнём очей мятежных

заходящее солнце. Волн безбрежных

грозный рокот поёт ей монотонно

об опасных и дивных дальних странах,

а она омывает ноги в пене,

прозревая крушенье всех империй,

распростёртых на разных океанах —

и в тумане встаёт как наважденье

вещий Дон Себастьян — король мистерий.

* * *

Кровь духа моего, язык отчизны,

я всюду свой, где царственное слово

не иссякая, наполняет жизнью

два мира — Старый Свет и Новый.

Сам Сенека, припав к его началам,

латынь чеканил на испанской лире,

король Альфонс Европу просвещал им,

Колумб поведал об открытом мире.

Язык мой, как ковчег, стал местом встречи

ста разных рас, живущих в отдаленье.

И семена, что сеяли с охотой

апостолы, цветут испанской речью.

Ведь Бог на ней послал нам откровенье,

Евангелие дав от Дон Кихота.

НИ ЖЕРТВОЮ, НИ ПАЛАЧОМ

В войне ищу я мира, в мире — брани,

в делах — покоя, а в покое — дела,

которое взорвёт, что накипело

под коркой льда в бушующем вулкане.

Ответив на слепой судьбы призванье,

скитаюсь по земле, и ставлю смело

жизнь — за игру, игру — за жизнь, удела

спокойного чураясь. Пребыванье

в обличье черепашьем ли, орлином

мне тягостно. Таскать приросший дом,