Стихи - [141]

24. I. Позавчера был у Ярополка. Он читал свою новую повесть. Он хороший критик, но плохой писатель. Я думаю через него познакомиться с Кирсановым.

Вчера произошел случай, возмутивший меня до глубины души. Были перевыборы старостата в школе. Выдвинули мою кандидатуру (…) Я отказался, мотивируя свой отказ тем, что я занят на пионерской работе. Но все запротестовали и пришлось смириться. Я прошел почти единогласно, и все были в полной уверенности, что я избран по большинству голосов. Но (…) вместо меня был посажен тип, едва набравший сорок голосов. Вот она, демократия!

Мне ничуть не жаль, что меня не выбрали, но жаль, что так профанируют свободу выборов и советскую конституцию. Комсорг, подсчитывавший голоса, не любит меня за свободу суждений и отвращение к подхалимствующим. (…)

28. I. (…) Занялся древностью и стихами. К величайшему удивлению Жоржа, увлекся Ксенофонтом и Полибием. Давно уже хотел я заполнить свой пробел в истории и надеюсь успешно это сделать.

Кроме того, принялся за драмы Сенеки. Прочел “Медею”. По правде сказать, скучновато. (…) Впрочем, может быть, что в древности эти недостатки были достоинствами. Во всяком случае длиннейшие монологи утомляют, хоры, не менее длинные, раздражают, диалоги искусственны, движения нет. (…)

Перевожу отрывки из Гюго.

В “Веселом альманахе” принимает участие наш физик Виктор Андреевич. Замечательный человек! Пьяница и неудавшийся талант.

Это придает бодрости моим сотрудникам, которые боятся выражать крайние мысли. Я не за беспощадную критику всего. Я им даже заявил, что если засыпемся, отвечаю за все я. Думаю, что сумею закрутить голову халдеям.

Т.Ц. не ходит, наверное опять больна. А мне так хочется ее видеть!

(…) Она стала еще более недосягаемой и потому еще более желанной для меня.

30. I. (…) Я взял незнакомую книгу незнакомого писателя и хочу составить себе о нем определенное представление. Человек этот — Игорь Северянин. О его сборнике “Громокипящий кубок” и буду писать я сегодня.

(…) Так всегда бывает у больших талантов, в периоды безвременья, реакции, упадка, декадентства. (…) Человек начинает жить только собой, он начинает презирать мир, ему кажется низким человек и бедным его язык. Он изобретает свой язык, свои слова, чтобы изобразить свои чувства. Такими словами изобилуют поэмы Северянина. (…)

Поэт одинок и затравлен, поэтому мы многое можем простить ему, но нельзя не признать его блестящим поэтом и тонким мастером формы. Его “Рондели”, “Nocturno”, “Квадрат квадратов” и многие другие вещи сделаны изумительно. Ими хочется любоваться как маленькими, тонкими и хрупкими фарфоровыми вещицами.

Замолкнули взволнованные губы.

Ушел поэт, страдалец, человек.

Он выпил как громокипящий кубок

Свой пьяный грезами и вдохновенный век.

30. II. (…) Я осмелился поднять голос против самодурства химички. (…) Сообщаю кратко, т. к. хочется спать.

Было классное собрание. Многие высказывались. Решили, что нужно бороться. (…)

У директора. Химичка не явилась. (…) Директор (…) соглашается с моими доводами. Заявляет, что поведение химички исправится. Общественное дело — выиграно. (…)

11. II. Период морального равновесия пришел снова. (…) И главное — я укрепил в себе мои внутренние принципы и чувствую, что твердо следую им. (…)

О, как хорошо быть хорошим! (…)

Мои мысли о будущем, о философии, об истории, о моей любви. Но смысл моих мыслей в словах тонет, и мое задушевное звучит неискренне, когда порой я начинаю говорить. (…)

Но все же я рад, что люблю, что живу, что учусь. Все легко на свете… (…)

6. III. Только что я был на вечере, на еврейском вечере, посвященном столетию со дня рождения Менделе Мойхер-Сфорим. Странные, новые и приятные чувства испытал я. Это был почти единственный раз, когда я почувствовал свой народ и глубокая теплота к нему зародилась в моем сердце.

В сущности у меня нет народа. Дух еврейства чужд, непонятен, далек мне. По убеждениям я — интернационалист, а по духу… тоже. И все же что-то сближает меня с этим народом. И уверен я, что, приключись с ним еще какие-нибудь беды, я не уйду от него и смело приму вместе с моими братьями любое страдание.

И что-то мило мне в этих грустных еврейских песнях и что-то приятное есть в этом особенном еврейском юморе. Я люблю эти молитвы, которые читает по утрам дедушка, эти легенды, которые слышал я в детстве; люблю я и древних седобородых старичков и маленьких, суетливых, хохлатых человечков.

И все-таки далек мне этот народ. Раздольная волжская песня трогает больше мое сердце, чем унылая и надрывная песнь моего народа.

Язык моего народа не мой язык, его дух не мой дух, но его сердце — мое сердце. (…)

25. III. (…) Перелистал страницы дневника. Какая дрянь! Ни одной живой мысли, ни на йоту того, что составляет мое настоящее сердце. Почему это? Неужели я неискренен даже с самим собой? Или, может быть, я просто глуп и пуст, может быть, просто корчу из себя идеальную натуру, оставаясь на деле самым поганым человечком. Кто рассудит это?

Тоска! Тоска! Тоска!

Сегодня ходил с Вовкой Троицким в библиотеку, где работает его мамаша. Познакомился с заведующей этой библиотекой. Замечательная девушка лет восемнадцати! Пишет стихи. Говорил с ней долго на разные литературные темы. Она позволила мне приходить и брать книги. Замечательно!