Стихи остаются в строю - [3]

Скажи мне, мать, который час,

Который день, который год?

Четыре брата было нас,

Кто уцелел от непогод?

Один любил мерцанье звезд,

Чудак — до самой седины.

Всю жизнь считал он, сколько верст

От Павлограда до луны.

А сосчитать и не сумел,

Не слышал, цифры бороздя,

Как мир за окнами шумел

И освежался от дождя.

Мы не жалели наших лбов.

Он мудрецом хотел прослыть.

Хотел в Калугу и Тамбов

Через Австралию проплыть.

На жеребцах со всех сторон

Неслись мы под гору, пыля;

Под головешками ворон

В садах ломились тополя.

Встань, Запорожье, сдуй золу!

Мы Спали в яворах твоих.

Была привязана к седлу

Буханка хлеба на троих.

А он следил за пылью звезд,

Не слышал шторма и волны,

Всю жизнь считая, сколько верст

От Павлограда до луны.

Сквозной дымился небосклон —

Он версты множил на листе.

И, как ни множил, умер он

Всего на тысячной версте.

Второй мне брат был в детстве мил.

Не плачь, сестра, утешься, мать!

Когда-то я его учил

Из сабли искры высекать…

Он был пастух, он пас коров.

Потом пастуший рог разбил.

Стал юнкером, —

Из юнкеров

Я Лермонтова лишь любил.

За Чертороем и Десной

Я трижды падал с крутизны,

Чтоб брат качался под сосной

С лицом смертельной желтизны.

Нас годы сделали грубей,

Он захрипел, я сел в седло,

И ожерелье голубей

Над ним в лазури протекло.

А третий брат был рыбаком.

Любил он мирные слова.

Но загорелым кулаком

Мог зубы вышибить у льва.

В садах гнездились лишаи.

Деревни гибли от огня.

Не счистив рыбьей чешуи,

Вскочил он ночью на коня.

Вскочил и прыгнул через Дон.

Кто носит шрамы и рубцы,

Того под стаями ворон

Выносят смело жеребцы.

Но под Варшавою в дыму

У шашки выгнулись края.

И в ноздри хлынула ему

Дурная теплая струя.

Домой привез меня баркас.

Гремел пастух в коровий рог.

Четыре брата было нас —

Один вхожу я на порог.

Вхожу в обмотках и в пыли

И мну буденовку в руке.

И загорелые легли

Четыре шрама на щеке.

Взлетают птицы с проводов.

Пять лет не слазил я с седла,

Чтобы республика садов

Еще пышнее расцвела.

За Ладогою, да Двиной

Я был без хлеба и воды,

Чтобы в республике родной

Набухли свежие плоды.

И если кликнут, я опять

С наганом встану у костра.

И обняла слепая мать,

И руку подала сестра.

1928

Прощание

Хорошо

   на свете жить,

Пограничником

   служить!

Мне к ногам твоим

   не жалко

Кудри черные

   сложить.

Расставанья час

   настал.

Ветер в уши

   засвистал.

Выпью воду

   из колодца,

Чтобы голос

   чище стал.

А вода там —

   словно хмель.

А над нею

   птичья трель.

На одной ноге

   шагает

Прямо в небо

   журавель.

Бродит ворон

   у ворот,

На родном наречье

   врет:

— Тот, кто любит,

   тот голубит,

На прощанье

   слезы льет.

Ты не верь ему,

   вралю,

Часто говорят:

   «люблю»

Те, которые

   не знают,

Сколько верст

   от «Л» до «Ю».

Разве стоит

   горевать?

Посмотри:

   родная мать

Вышла в новом полушалке

До заставы

   провожать.

Ей слеза

   ресниц не жгла.

Хороши

   ее дела —

Сына ладного какого

   Красной Армии дала.

Хлынул дождь

   при свете дня,

В колокольчики

   звеня:..

Принесут письмо

   без марки —

Это, значит, от меня.

1933

Родина смотрела на меня

Я в дом вошел, темнело за окном,

Скрипели ставни, ветром дверь раскрыло,

Дом был оставлен, пусто было в нем,

Но все о тех, кто жил здесь, говорило.

Валялся пестрый мусор на полу,

Мурлыкал кот на вспоротой подушке.

И разноцветной грудою в углу

Лежали мирно детские игрушки.

Там был верблюд и выкрашенный слон,

И два утенка с длинными носами,

И дед Мороз — весь запылился он,

И кукла с чуть раскрытыми глазами.

И даже пушка с пробкою в стволе,

Свисток, что воздух оглашает звонко,

А рядом в белой рамке на столе

Стояла фотография ребенка…

Ребенок был с кудряшками, как лен,

Из белой рамки здесь, со мною рядом,

В мое лицо смотрел пытливо он

Своим спокойным ясным взглядом…

А я стоял, молчание храня.

Скрипели ставни жалобно и тонко.

И родина смотрела на меня

Глазами белокурого ребенка.

Зажав сурово автомат в руке,

Упрямым шагом вышел я из дома

Туда, где мост взрывали на реке

И где снаряды ухали знакомо.

Я шел в атаку, твердо шел туда,

Где непрерывно выстрелы звучали,

Чтоб на земле фашисты никогда

С игрушками детей не разлучали.

1941

Я пишу, дорогая, тебе

Повезло нам сегодня с ночлегом —

Печка топится, лампа горит.

И подсолнух, засыпанный снегом,

Вдалеке на пригорке стоит.

Чай дымится, душистый и сладкий.

Отогрелись мы в теплой избе.

На листочке из синей тетрадки

Я пишу, дорогая, тебе.

Я пишу, а вокруг, дорогая,

Спят бойцы на шинелях своих,

Печка топится. Лампа, мигая,

Свет спокойный бросает на них.

Снова голос твой тихий я слышу —

Он навеки мне в сердце проник:

«Как же, милый, на холод ты вышел

И забыл застегнуть воротник?»

В светлой дружбе мы жили с тобою,

Как цветы полевые росли,

И над нашей чудесной судьбою

Вдруг топор занесли.

Ничего! Мы обрубим им руки,

Ничего! Стисни зубы сильней,

Каждый миг нашей гордой разлуки

Враг оплатит нам кровью своей.

Если б только увидеть могла ты,

Как ползу я с гранатой в дыму…

Грозный счет мой открыт для расплаты,

Платят кровью враги по нему.

Не один я такой в нашей роте,

Каждый счет свой открыл именной…

И берем мы втройне при расчете

За семью, за разлуку с женой.

За страну, за сады, что шумели,

Кровью платят враги нам сполна.

Правда, волосы чуть поседели:

Что ж поделать, на то и война!

Дорогая, горжусь я тобою,

Только вспомню — и сердцу тепло.

К нам в окопы вчера, после боя,