стихи - [4]

все мне виделось только тобой, поголовно.

я примерно учился искусству тебя забывать.

2001/02/07

яблокам

въезжай в близлежащий город.

входи в безымянный дом.

она боится щекотки

и в душ убегает до.

а после лежит, как самка,

и дышит порванным дном...

въезжай в близлежащий замок,

забудь безымянный дом:

прости хозяйке халатность,

просроченный счет за газ,

протри ей ладони лапой,

с ключицы слижи загар

наплюй на ее протесты,

по-женски-слабые «don't»

и горько тебе, и тесно,

забудь безымянный дом.

меняй, как монеты, кудри

и цвет прокушенных ртов

проплакан, прожжен, прокурен

и пропит. коньяк картон

оставит на стенках глотки.

забудь безымянный дом...

она снимает колготки

и в душ убегает до.

а после в борделе теплом

ты ляжешь в постель со мной

в надрезы, кровоподтеки

рубашку мою сомнешь.

и всласть пропитавшись телом,

поймешь непреклонный знак

я очень давно хотела,

чтоб ты ко мне приползла.

2001/02/08

уроки гибкости

танцуй, танцуй на моей могиле:

Ave Maria – течет латынь.

послушай же, вряд ли меня любили

так, как любила ты.

танцуй, мне приятны удары пяток

о злую землю и нервный грунт.

все еще помнятся свежие пятна,

когда встревожена грудь.

змеиной кожей посмертно таю

под каблуками. танцуй, танцуй!

оставлю для многих, но эту тайну

я с собой унесу.

твой танец бережно-подвенечен,

вдова-невеста, моя жена.

расслабься, ладони забрось на плечи –

ты слишком напряжена.

ты слишком траурна, но напрасно,

смотри, как яростно-пестр венок!

бродяг и кошек зови на праздник,

меня вспоминай вином.

я здесь, с тобой, я в воздухе пьяном:

надгробная нежность, ласковый труп.

как сладостно было бы слиться с ядом

твоих побелевших рук.

2001/02/09

песенка в голос

в картонных домах, начиненных чужими страстями, как нежной взрывчаткой,

я тебя дожидаюсь. я съедена этим упрямством.

влюбленность томительна и горяча чрезвычайно.

не спасет даже пьянство.

одурев от любовниц, слепой казанова бредет по каналам, на трость опираясь.

я тебя дожидаюсь. я режу ладонь о секунды.

как томатная кровь, эта псевдомедовая радость,

сок тягучей цикуты.

забываю тепло и других, превращаясь в съедобного кая под сахарной пудрой.

я тебя дожидаюсь. я льдом провожу по морщинам,

мне 75, как когда-то и где-то кому-то,

и глаза очень щиплет.

в картонных домах, начиненных чужими страстями, как мальчик-тореро,

я тебя дожидаюсь. я мулету обгрызла по краю.

остается пластинка. подвластное возрасту ретро.

до тебя догораю.

2001/02/13

уснув щекой в воде

поцелуем молочным соединяться в скверике:

дотянуться губами и яблочным соком склеить их.

небо цвета бетона не первой свежести

с бледноватым крюком для люстры: хочется – вешайся.

ах уж мне эти все твои марочкимаечкилямочки...

как кстати по шее шарфик неутомимо-ярмарочный,

до одури красный, в глазах маячит брусничным.

в моде теперь зажигалки zippo, я всерьез опасаюсь за спички.

детство скачет по лужам и тонет бумажной лодкой.

движения стали размеренны и (оттого) неловки.

народ, привыкший daily двигаться по спирали,

вовсе не замечает, как смертельно он ранен.

в замызганном такси меня до тебя доносит радио.

о-ля-ля.

2001/02/13

как все

мы называли дни недели

любимых женщин именами.

и связывали нас не деньги,

хотя на деньги нас меняли.

меня, тебя... но то, что между,

что так высокопарно прочим,

цепялось даже за одежду,

бесперебойно кровоточа.

мы жили порознь и вскоре

на пальцах отмечали встречи,

и что-то нежно-воровское

прослеживалось в каждой. резче

был дым для глаз, и сок для тела

был все тягучей, ядовитей.

я снова в прагу улетела,

когда ты уезжала в питер.

и только дворикам московским,

нас не предавшим ни на йоту,

казалось: в небе слишком скользко

и слишком тесно самолету.

внезапность сумрачных посланий

сменялась выдохами трудно.

мы двигались, пожалуй, к славе

и снова встретились друг с другом.

и жизнь, смешно, как алкоголик,

стараясь избежать агоний,

качнулась влево. бродский вздрогнул

и передвинул стрелки строго

по часовой.

2001/02/15

николас доули

напалмом нежности выжег себе клеймо,

слюну глотал язвительно, как лимон,

не морщась, хотя ее желтоватый яд

был неизбежно губителен для меня.

и я подыхал, откровенно и горячо.

она, если честно, в общем-то, ни при чем:

всему свое время, а если времени нет,

хотя бы деньги: сортир, сутенер, минет.

сплетенье пальцев было для нас с тобой

родным гамаком… ну, было, и что с того?

я память рвал на тысячи мелких дат,

чтоб стать иным, чтоб в небо стихи кидать.

а вечером улицы тонут в обильи лиц…

и я шагаю, пропойца и беллетрист,

и бывший любимый, что тоже – почти погон.

какое хамство – жаловаться на погоду.

2001/02/15

арбалетик из стекла

похмельный синдром равносилен взгляду

уже не любящему. уже.

стели мне жестче. приду и лягу,

ладони буду на свечке жечь,

чтоб ты парафиновым откровеньем

на пальцы мне трогательно сползла.

столетний дворник – стоглавый веник,

а в прошлом тоже почти что злак.

как я с тобой. бесполезный, бывший,

но так и не сбывшийся. тишина.

ты спишь, ты не ждешь меня, ты не дышишь,

ты смысла дыхания лишена.

и в дряблых ладонях седую ласку

я вынесу прочь. мне пора, пора.

запомню: твой рот широко-атласный,

чрезмерно вывернутый от ран

в нежнейшем «спасибо». портрет настенный

меня осудит десятком дул.

последний визит. самострел. спасенье.

стели мне жестче. я не приду.