Стихи и пьесы - [34]

и с грустью озирал досадное поражение,

как быстро кончилось несчастное сражение.

И надо мной вертелся ангелок,

он чью-то душу в рай волок,

и мне шептал: и твой час близок,

тебе не спать с твоей невестой Лизой.

И выстрел вдруг раздался,

и грудь моя поколебалась.

Уж я лежал шатался,

и надо мной берёза улыбалась.

Я был и ранен и убит.

То было в тысячу девятьсот четырнадцатом году.

4 — й у м и р. (а ю щ и й).

Да это верно. О времени надо думать так же

как о своей душе. Это верно.

2 — й у м и р. (а ю щ и й).

Хочу рассказать вам историю своей смерти.

Я сидел в своей гостиной,

я сидел в своей пустынной,

я сидел в своей картинной,

я сидел в своей старинной,

я сидел в своей недлинной

за столом.

Я сидел за столом,

вовсе не махал веслом.

Я не складывал частей,

я сидел и ждал гостей

без костей.

Ко мне шли гости:

Мария Павловна Смирнова,

секретарь суда Грязнов,

старый, хмурый, толстый, вдовый,

и Зернов.

Генерал и генеральши,

юнкер Пальмов, гусар Борецкий,

круглый, что орех твой грецкий.

Дальше.

Вечер славно протекал,

как всегда в еде, в беседе.

За освобождение крестьян

вдруг разбушевался генерал,

он был смутьян.

— Крестьян освобождать не надо,

им свобода хуже ада,

им надо кашу, надо плеть.

— Нет их надо пожалеть,

сказал купец Вавилов,

довольно их судьба давила.

Вмиг завязался спор на час,

и всех развлёк и занял нас.

Вдруг на меня тоска напала,

я беспокойство ощутил,

с тоской взглянул на генерала

и на Вавилова взглянул.

Борецкий с дамами шутил,

трещал под ним некрепкий стул.

Я к зеркалу направился в досаде.

Казалось мне, за мной шагает кто-то сзади,

и в зеркало я увидал Скворцова,

он умер восемь лет назад.

Его глаза полуприкрыты,

и щеки синие небриты,

и мертвый и дурацкий взгляд

манил меня выйти из столовой,

он мне шептал: ты слаб и стар,

тут меня хватил третий апоплексический удар.

Я умер.

Это было в тысячу восемьсот пятьдесят восьмом

году.

1 — й у м и р. (а ю щ и й).

Да покойники, мы пьём из невесёлой чаши,

нам не сладки воспоминанья наши.

Я также был когда-то жив

и Финский я любил залив.

На состояние воды рябое

глядел и слушал шум прибоя.

Картины Репина про бурлаков

мне очень были милы,

и Айседору без чулков

любил я поглядеть. Всё это было.

Я Бальмонта читал стихи,

я государственную думу

любил как пуму,

где депутаты ругались как петухи,

и Блока дивные стишки

как в море бурном гребешки

нам иногда ласкали слух

и возвышали наш дух.

Мы храбро церковь презирали,

мы ругали все Бога и попов.

Мы авиаторов любили,

давя без музыки клопов.

Аэроплан мы одобряли.

Тогда один среди лесов

любил гулять теософ.

Тогда писатель граф Толстой

уж не ложился с дамой спать.

В год тысяча девятьсот шестой,

затем седьмой, восьмой, существенный

бежал и прятался как день обещанный

и всё не мог для нас настать.

Мы жили все в неопределенном состоянии

и часто находились в жёлтом здании.

И многие из нас, взяв в руки пистолет,

пред этим за обедом съев котлет,

теперь пытались пистолет проглотить

и с жизнью кончить все подсчёты,

чтоб больше бы не жить.

К у м и р.

Прерву тебя.

1 — й у м и р.(а ю щ и й).

Прерви меня.

И я подобною работой

однажды тоже занялся.

Мне стало ясно. Жизнь никчёмна,

мне на земле широкой тёмной

не находилось больше места,

и я за ум взялся,

сказал: прощай, прощай навек невеста

и газированная вода.

Меня не будет больше никогда.

Сидел в своём я кабинете

и горевал.

На пистолете

курок сверкал.

И пистолет я в рот вложил,

как бы вина бутылку,

через секунду ощутил

стук пули по затылку.

И разорвался мой затылок

на пять и шесть частей.

Это было в тысячу девятьсот одиннадцатом году.

4 — й у м и р. (а ю щ и й).

Был бой. Гражданская война

в Крыму, в Сибири и на севере.

Днепр, Волга, Обь, Двина.

На ржи, на лютиках, на клевере,

везде лежали трупы.

Был голод, не хватало супа.

Концы ужасной этой битвы

остры как лезвие у бритвы,

я даже не успел прочесть молитвы,

как от летящей пули наискось

я пал подкошенный как гвоздь.

Граждане, взмолился я, родные,

ведь у меня ребята есть грудные,

и эти молодые дети

теперь одни останутся на свете.

И две жены моих красавицы

теперь развратничать начнут.

О хоть бы, хоть бы мне поправиться,

но командир сказал — капут.

Подумай сам, ведь ты убит,

тут доктор помощь оказать не сможет,

и окровавленный твой вид

в земле червяк довольно скоро сгложет.

Я говорю ему — нет командир,

червяк быть может сгложет мой мундир

и может быть в теченье часа

моё сожрет всё мясо.

Но мысль мою и душу

червяк не съест, и я его не трушу.

Но я уже не говорил. Я думал.

И я уже не думал, я был мёртв.

Моё лицо смотрело на небо без шума,

и признак жизни уходил из вен и из аорт.

В моих зрачках число четыре отражалось,

а битва, бой, сраженье продолжалось.

То тысячу девятьсот двадцатый был год.

З у м и р.

Мы выслушали смерти описанья,

мы обозрели эти сообщенья от умирающих умов.

Теперь для нашего сознанья

нет больше разницы годов.

Пространство стало реже,

и все слова — паук, беседка, человек, —

одни и те же.

Кто дед, кто внук,

кто маргаритка, а кто воин,

мы все исчадия наук

и нами смертный час усвоен.

Ч у м и р.

Спят современники морей.

К у м и р.

Куда же им.

<1931–1934>

ОЧЕВИДЕЦ И КРЫСА

О н.

Маргарита отвори

мне окошко поскорей.

Маргарита говори

мне про рыб и про зверей.

Опустилась ночи тень,

всюду в мире свет потух.

Маргарита кончен день,

дует ветер, спит петух.