Стихи - [17]

   на века —

два побратима, два земляка.

1952

Балка Солянка

…А балку недаром Солянкой назвали.

Здесь речка когда-то жила, хорошея.

Жила, но исчезла: ее затерзали

колючие, мглистые суховеи.

И почва соленою стала навечно,

как будто б насквозь пропиталась слезами,

горючей печалью исчезнувшей речки,

бегущей, быть может, чужими краями.

А может быть, люди в слезах горевали

о светлой, о доброй, несущей прохладу,

над высохшим руслом ее вспоминали,

простую, бесценную давнюю радость.

И люди нашли и вернули беглянку…

И мне ли не помнить сверкающий

   полдень.

когда в омертвелую балку Солянку

из камеры шлюза рванулися волны.

И пахло горячей полынью. И мрели

просторы в стеклянном струящемся зное,

и жаворонки исступленно звенели

в дуге небосвода над бурной волною.

Река возвращалась сюда не такою,

какою отсюда давно уходила:

со всею столетьями зревшей тоскою,

достигшей бесстрашья и творческой силы.

Вначале она узнавала. Вначале

все трогала волнами, точно руками:

— Здесь дикие лебеди в полночь кричали…

— Здесь был острогрудый, неласковый

   камень…

— Здесь будут затоны, ракиты, полянки.

— Здесь луг, домоткаными травами

   устлан…

О, как не терпелося речке Солянке

обжить, обновить незабытое русло!

И властно смывая коросту из соли

и жаворонков неостывшие гнезда,

река разливалась все шире, все боле,

уже колыхала тяжелые звезды,

сносила угрюмых поселков останки,

врывалась в пруды молодого селенья…

…Прости, что я плачу над речкой

   Солянкой,

предчувствуя день своего возвращенья…

1952

В доме Павлова

В твой день мело,

   как десять лет назад.

Была метель такой же, как в блокаду.

До сумерек, без дели, наугад

бродила я одна по Сталинграду.

До сумерек — до часа твоего.

Я даже счастью не отдам его.

Но где сказать, что нынче десять лет,

как ты погиб?..

   Ни друга, ни знакомых…

И я тогда пошла на первый свет,

возникший в окнах павловского дома.

Давным-давно мечтала я о том, —

к чужим прийти — как близкой и любимой.

А этот дом — совсем особый дом.

И стала вдруг мечта неодолимой.

Весь изрубцован, всем народом чтим,

весь в надписях, навеки неизменных…

Вот возглас гвардии,

   вот вздох ее нетленный:

— Мать Родина! Мы насмерть здесь

   стоим…

О да, как вздох — как выдох, полный

   дыма.

чернеет букв суровый тесный ряд…

Щепоть земли твоей непобедимой

берут с собой недаром, Сталинград.

И в тот же дом, когда кругом зола

еще хранила жар и запах боя,

сменив гвардейцев, женщина пришла

восстановить гнездо людское.

Об этом тоже надписи стоят.

Год сорок третий; охрой скупо, сжато

начертано: «Дом годен для жилья».

И подпись легендарного сержанта.

Кто ж там живет

   и как живет — в постройке,

священной для народа навсегда?

Что скажут мне наследники героев,

как объяснить — зачем пришла сюда?

Я, дверь не выбирая, постучала.

Меня в прихожей, чуть прибавив света,

с привычною улыбкой повстречала

старуха, в ватник стеганый одета.

— Вы от газеты или от райкома?

В наш дом частенько ходят от газет… —

И я сказала людям незнакомым:

— Я просто к вам. От сердца. Я — поэт.

— Не здешняя?

     — Нет… Я из Ленинграда.

Сегодня память мужа моего:

он десять лет назад погиб в блокаду… —

И вдруг я рассказала про него.

И вот в квартире, где гвардейцы бились

(тут был КП и пулемет в окне),

приходу моему не удивились,

и женщины обрадовались мне.

Старуха мне сказала: — Раздевайся,

напьемся чаю, — вон, уже кипит.

А это — внучки, дочки сына Васи,

он был под Севастополем убит.

А Миша — под Японией… —

   Старуха

уже не плакала о сыновьях:

в ней скорбь жила бессрочно, немо,

   глухо,

как кровь и как дыханье, — как моя.

Она гордилась только тем, что внучек

из-под огня сумела увезти.

— А старшая стишки на память учит

и тоже сочиняет их…

     Прочти! —

И рыженькая девочка с волненьем

прочла стихи, сбиваясь второпях,

о том, чем грезит это поколенье, —

о парусе, белеющем в степях.

Здесь жили рядовые сталинградцы:

те, кто за Тракторный держали бой,

и те, кто знали боль эвакуаций

и возвратились первыми домой…

Жилось пока что трудно: донимала

квартирных неполадок маята.

То свет погас, то вдруг воды не стало

и, что скрывать, — томила теснота.

И говоря то с лаской, то со смехом,

что каждый, здесь прописанный, — герой,

жильцы уже мечтали — переехать

в дома, что рядом поднял Гидрострой.

С КП, из окон маленькой квартиры,

нам даже видно было, как плыла

над возникавшей улицею Мира

в огнях и вьюге — узкая стрела.

— А к нам недавно немки прилетали, —

сказала тихо женщина одна, —

подарок привозили — планетарий.

Там звезды, и планеты, и луна…

— И я пойду взглянуть на эти звезды, —

промолвил, брови хмуря, инвалид. —

Вот страшно только, вдруг услышу:

   «Во-оздух!»

Семья сгорела здесь… Душа болит.

И тут ворвался вдруг какой-то парень,

крича: — Привет, товарищи! Я к вам…

Я — с Карповской… А Дон-то как ударит!

И — двинул к Волге!.. Прямо по снегам…

И девочка схватилась за тетрадку

и села в угол: видимо, она

хотела тотчас написать украдкой

стихотворенье «Первая волна»…

Здесь не было гвардейцев обороны,

но мнилось нам,

   что общий наш рассказ

о будущем, о буднях Волго-Дона

они ревниво слушают сейчас.

…А дом — он будет памятником.

   Знамя —

огромное, не бархат, но гранит,

немеркнущее каменное пламя —

его фасад суровый осенит.

Но памятника нет героям краше,

чем сердце наше,