Стихи 1997-2008 - [6]

К Новому Году-1999 Патрикей написал сравнительно безобидный застольный стишок, ненормативной лексикой обделённый. Стишок не приняли. «А прочти-ка ты нам лучше „Заебися“!» – выдержав недоумённую паузу, попросили друзья.

Поэт Имярек ушел бы из этой компании тотчас, высокомерно искривив губы и тыча гордым подбородком в небо. Но Патрикей Бабун-Борода остался и прочёл. И я не смею его за то судить. Он-то знает, что глас народа – глас божий. Он знает, что только на благодатной почве человеческого одобрения произрастают цветы поэтики. Он знает, чёрт возьми, для кого он пишет! Ему в голову не придет презрительно относиться к кому-либо только потому, что тот желает понятных, весёлых стихов, сдобренных немудрёными общеупотребительными словами и выражениями. И он бывает по-настоящему счастлив, зубоскаля и сквернословя, видеть обращенные на него глаза слушателей. Глаза эти не лгут. И он любит их.

Первый взмах, и мазок, и аккорд… и уже голова закружилась;

И уже кто-то бьется, как стерлядь об лед, а кто-то –

как раненый лебедь – в пике.

Я смущен. Я растроган. Ужели опять получилось?

Так внимайте, друзья, как опасную бритву стихов буду править

на ваших сердец оселке:

Шумел камыш, и ветер в ивах, и перекатами река.

По небу мрачному носились, клубясь, густые облака.

Склонялся к своему исходу и угасал осенний день,

Покоя жаждала природа. Её вся эта поебень

Уже изрядно притомила. Она мечтала о весне,

Как я мечтаю о прекрасном… А впрочем, речь не обо мне…

Да, речь уже не обо мне.

Август, 2000г.

Три богатыря (Опасно, экстремальная лексика!)

1

Нарисовавший «Богатырскую заставу» русский живописец Васнецов

Не догадался сообщить народу, что же стало с витязями дальше.

Но это ж крайне важно, знать ВСЕ подвиги могучих основателей-отцов!

И я имею наглость сей пробел заполнить, постаравшися избегнуть фальши.

Вот Илья. Мужик! Могуч, степенен, бородат.

Взгляд – что два клинка звенящей доброй стали.

Озирается из-под руки; рука ж – лопата из лопат, –

Покрупнее тех, которыми стахановцы угли кидали!

На предплечье – трёхпудовая шипастая балда,

Что зовется исстари у нас то палицей, а то и булавою.

Или «Morning Star» на Западе, что значит «Утренняя яркая звезда».

Сам же мается похмельем: постучал намедни крепко ендовою.

Под доспехом у Ильи – саженных плеч развал,

Кость из чугуна, ножищи – словно корни векового дуба;

Мощный зад, обширный торс, и шишка – с коленвал,

И муде – с семифунтовое ядро, и не меньше, чем с кулак – залупа.

Рядом с ним, одёсную, Добрыня-богатырь, Никиты сын.

Самый тот, что Змея, балуясь, мечом наследным трижды обезглавил.

Благороден, аристократичен – как-никак, столбовый дворянин.

Но под маскою суровости – изрядный похуист, ветрогон и нарушитель многих правил.

У Добрыни меч – булатом, древностью достоин множества похвал,

И броня, что дорогого стоит – вся в финифти, злате, яхонтовых звёздах.

А Добрыня… он весьма активный мужеложец, суть – бисексуал,

Что совсем не редкость в родовитых голубых дворянских гнёздах.

Ошую Алёша, сын поповский, молодой, но резкий, словно кнут.

Тоже здоровяк. Он Идолищу снёс башку посредством шапки, полной дроби.

Лук его таков, что четверо быков усрутся, и, однако ж, не согнут.

Скользкий он, Попович, хитрожопый, но кочевников вполне исправно гробит.

Славен он и тем, что прытко портит девок, споро кроет мужних баб,

Не гнушается ни скромницей, ни блядью, ни чернавкой, ни княжною.

И сколь много палок бы подряд ни кинул, всё он весел и достоинством не слаб,

И готов осеменить весь божий свет двужильною, на волосок не сникшею елдою.

Нынче русская граница их ратными трудами на замке,

Много вёрст вокруг не сыщешь ни хозар, ни половцев, ни диких печенегов.

Кости их желтеют. Вечность стёрла след их на степном песке.

Поплатились, негодяи, за разбой бессмысленных набегов.

Ну а наших непосед иной теперь азарт и манит и влечёт:

Укрытый где-то там, вдали, гарем Тимура, престарелого хромого хана,

Ведь в Киеве не трахнуты пока лишь юродивые. (И тех, коль не солгать – наперёчет.)

В гареме же томятся без хуя три сотни пленников и пленниц импотента-басурмана.

Там девушки резвы, как серны и ярки, как маков цвет.

Там опытные женщины медовы и сладки, как мякоть дыни.

Там лилии, фонтаны, соловьи и фрукты, и шербет.

И юноши завиты и нежны – воистину подарок для Добрыни…

2

– Но, чу! Что вижу я? Ужель вдали пылит скакун? О, да!

То скачет купленный тобой, Олёшка, ханский приживалец! –

Воскликнул Муромец. – Сюда, продажный сын степей, спеши сюда! –

И встал на стременах, простерши вдаль кольчугою облитый палец.

Степняк опасливо приблизился. Гарцует жеребец. Звенит узда.

Вьёт ветер шёлк одежд, гримаса алчности кривит иссохшиеся губы.

– Эй, богатуры, покажу я вам гарем, но прежде… прежде – мзда!

Семь дюжин золотых таньга. (Они мне даже более, чем баксы, любы.)

– Возьми. – Добрыня швырнул наземь кошелек. – Неверный ханский раб.

Сквалыжник. Крыса. Ренегат. Ублюдочный холоп тельца златого.

Бери же и веди, пока я сердцем мягок и мошонкой в предвкушенье ебли слаб.

Веди! Не то лишит мой меч тебя башки, а стало быть, и жития бессмысленно-пустого…

Предатель подобрал кошель, сверкнул зрачком змеиным, спрятал под халат.