Стихи, 1979 - [5]

22. 5. 21.

ТРИСТАН

1

По водам траурным и лунным

не лебедь легкая плывет,

плывет ладья и звоном струнным

луну лилейную зовет.

Под небом нежным и блестящим

ладью, поющую во сне,

с увещеваньем шелестящим

волна передает волне.

В ней рыцарь раненый и юный

склонен на блеклые шелка,

и арфы ледяные струны

ласкает бледная рука.

И веют корабли далече,

и не узнают никогда,

что это плачет и лепечет

— луна ли, ветер, иль вода…

2

Я странник. Я Тристан. Я в рощах спал душистых

и спал на ложе изо льда.

Изольда, золото волос твоих волнистых

во сне являлось мне всегда.

Деревья надо мной цветущие змеились;

другие, легкие, как сны,

мерцали белизной. Изольда, мы сходились

под сенью сумрачной сосны.

Я тигра обагрял средь тьмы и аромата,

и бег лисицы голубой

я по снегу следил. Изольда, мы когда-то

вдвоем охотились с тобой.

Встречал я по пути гигантов белоглазых,

пушистых, сморщенных детей.

В полночных небесах, Изольда, в их алмазах

ты не прочтешь судьбы моей.

1921 г.

ОБЛАКА

1

На солнце зо́лотом сверкает дождь летучий,

озера в небесах синеют горячо,

и туча белая из-за лиловой тучи

    встает, как голое плечо.

Молчи, остановись… Роняют слезы рая

соцветья вешние, склонясь через плетень,

и на твоем лице играет их сырая,

    благоухающая тень.

Не двигайся, молчи. Тень эту голубую

я поцелуями любовно обогну.

Цветы колышутся… я счастлив. Я целую

    запечатленную весну.

2

Закатные люблю я облака:

над ровными, далекими лугами

они висят гроздистыми венками,

и даль горит, и молятся луга.

Я внемлю им. Душа моя строга,

овеяна безвестными веками:

с кудрявыми багряными богами

я рядом плыл в те вольные века.

Я облаком в вечерний чистый час

вставал, пылал, туманился и гас,

чтоб вспыхнуть вновь с зарею неминучей.

Я облетал все зримое кругом,

блаженствовал и, помню, был влеком

жемчужной тенью, женственною тучей.

Берлин, 1921 г.

В ПОЕЗДЕ

Я выехал давно, и вечер неродной

    рдел над равниною нерусской,

и стихословили колеса подо мной,

    и я уснул на лавке узкой.

Мне снились дачные вокзалы, смех, весна,

    и, окруженный тряской бездной,

очнулся я, привстал, и ночь была душна,

    и замедлялся ямб железный.

По занавеске свет, как призрак, проходил.

    Внимая трепету и тренью

смолкающих колес, я раму опустил:

    пахнуло сыростью, сиренью.

Была передо мной вся молодость моя:

    плетень, рябина подле клена,

чернеющий навес и мокрая скамья,

    и станционная икона.

И это длилось миг… Блестя, поплыли прочь

    скамья, кусты, фонарь смиренный.

Вот хлынула опять чудовищная ночь,

    и мчусь я, крошечный и пленный.

Дорога черная, без цели, без конца,

    толчки глухие, вздох и выдох,

и жалоба колес, как повесть беглеца

    о прежних тюрьмах и обидах.

Груневальд, 4. 7. 21.

«Кто меня повезет…»

Кто меня повезет

по ухабам домой,

мимо сизых болот

и струящихся нив?

Кто укажет кнутом,

обернувшись ко мне,

меж берез и рябин

зеленеющий дом?

Кто откроет мне дверь?

Кто заплачет в сенях?

А теперь — вот теперь —

есть ли там кто-нибудь,

кто почуял бы вдруг,

что в далеком краю

я брожу и пою,

под луной, о былом?

Берлин, 1921 г.

ПЕРО

Зелененьким юрким внучатам

наказывал леший в бору:

«по черным ветвям, по зубчатым,

жар-птица порхнет ввечеру;

поймайте ее, лешенечки,

и клетку из лунных лучей

возьмите у ключницы-ночки,

да так, чтоб не видел Кощей.

Далече от чащи брусничной

умчите добычу свою;

найдете вы домик кирпичный

в заморском, туманном краю.

Оставьте ее на пороге:

там кроткий изгнанник живет;

Любил он лесные дороги

и вольный зеленый народ.»

Так дедушка-леший на ели

шушукал, и вот ввечеру,

как струны, стволы зазвенели,

и что-то мелькнуло в бору.

Маячило, билось, блестело,

Заохал, нахохлился дед…

Родимые, знать, улетела

жар-птица из пестрых тенет.

Но утром, как пламя живое,

на пыльном пороге моем

лежало перо огневое

с цветным удлиненным глазком.

Ну что ж, и за этот подарок

спасибо, лесные друзья.

Я беден, и день мой неярок,

и как же обрадован я.

Кембридж, 7. 6. 21.

«Мечтал я о тебе так часто, так давно…»

Мечтал я о тебе так часто, так давно,

    за много лет до нашей встречи,

когда сидел один, и кралась ночь в окно,

    и перемигивались свечи.

И книгу о любви, о дымке над Невой,

    о неге роз и море мглистом

я перелистывал, и чуял образ твой

    в стихе восторженном и чистом.

Дни юности моей, хмельные сны земли,

    мне в этот миг волшебно-звонкий

казались жалкими, как мошки, что ползли

    в янтарном блеске по клеенке.

Я звал тебя, я ждал. Шли годы. Я бродил

    по склонам жизни каменистым

и в горькие часы твой образ находил

    в стихе восторженном и чистом.

И ныне, наяву, ты, легкая, пришла,

    и вспоминаю суеверно,

как те глубокие созвучья-зеркала

    тебя предсказывали верно.

6. 7. 21.

«Как было бы легко, как песенно, как дружно…»

Как было бы легко, как песенно, как дружно

     мои моленья бы неслись,

когда бы мы в саду, во храме ночи южной

     с тобой нечаянно сошлись.

Свет лунный по кустам, как лоск на мокрых сливах,

     там серебрится средь полян.

Бестрепетны цветы. В аллеях молчаливых

     медвяный, бархатный туман.

И ветерок вдали рождается, и вскоре

     вздыхает жимолость во сне.

За кипарисами угадываешь море.

     Чу! Море молится луне.

Скользит оно, скользит, сокрытой страстью вея,

     и слышишь, и не слышишь ты,

и смутный мотылек, жужжа и розовея,