Стертый мальчик - [12]

Он мой старый добрый друг,

Что сказать еще?

Славный парень,

Милый друг,

И на этом все.

В определенные моменты жизни отец наверняка задавался вопросом, почему незнакомец повернул ключ в зажигании. Зачем вообще кому бы то ни было поворачивать ключ в такой ситуации?

«Что бы ты ни делал, – говорил мне отец, осматривая мотор чьей-нибудь машины, – ни в коем случае не поворачивай ключ в зажигании».

Возможно, между ними произошло какое-то недопонимание, что-то, что позволило незнакомцу включить зажигание в тот момент, когда добрый самаритянин заполз под его автомобиль. В любом случае незнакомец не колебался ни минуты.

Мама рассказывала, что, когда покрытый золой отец с обожженным лицом показался в дверях, дрожа как осиновый лист, она не хотела пускать его в дом. В тот момент она пылесосила и решила, что отец с ног до головы в грязи.

«Не заходи, – сказала она, – подожди, пока я закончу».

Спустя время, стоя в больнице у его койки и надеясь, что однажды его рука заживет и она сможет вновь к ней прикоснуться, мама чувствовала не любовь, а жалость и страх. Жалость – потому что он, ни минуты не сомневаясь, рискнул жизнью ради незнакомца; страх перед тем, как переменится жизнь видного двадцатилетнего парня, бывшего квотербека с ямочками на щеках и подбородке, точь-в-точь как у Джона Траволты в «Лихорадке субботнего вечера». Повязки снимут только через несколько недель, и тогда станет ясно, прижилась ли пересаженная кожа и на что теперь похоже его лицо.

– За всеми землетрясениями не уследишь, – сказал отец и, отбросив мышку на стопку бумаги, хрустнул костяшками пальцев. – Но если ты облечен во всеоружие Господа, тебе не нужно убежище. – Он указал на Библию у меня в руках.

– Точно, – согласился я.

Я представил, как саранча штопором пикирует с облаков, как тела неверующих протыкают посеребренные мечи. И где-то в глубине сознания вновь проснулась мысль, которая с недавнего времени начала мучить меня: что, если и я буду среди них?

В свои восемнадцать мне было что скрывать, особенно от своей девушки, которую звали Хлоя и чье пристрастие к французским поцелуям заставляло холодеть все мои внутренности. Неделю назад мы сидели в машине у ее дома, и Хлоя дотронулась до моей ноги. Я отодвинулся и забормотал, крутя рычаг отопления: «Что-то холодновато здесь». Мне хотелось отодвинуться подальше и нажать кнопку катапультирования. В голове в этот момент разворачивался мой личный Армагеддон: зажатая кнопка пульта управления, террорист в капюшоне, который медленно отходит от разлетевшихся во все стороны обломков, лоскуты моей фланелевой рубашки, плывущие по воздуху в язычках пламени, коренастый полицейский с бычьей шеей, который извлекает из обуглившихся после взрыва останков фиолетовую резинку Хлои.

– Кроме того, нам стоит подождать до свадьбы, – сказал я, испугавшись, что за ее жестом последует нечто более интимное.

– Ты прав, – согласилась она и убрала руку.

Мы были вместе уже полтора года, и прихожане нашей церкви хотели, чтобы мы поженились до того, как студенческая жизнь нас изменит. Тем летом мы ездили во Флориду вместе с моими мамой и тетей. Когда мы сели в машину, в водительское окно заглянула мать Хлои и театральным шепотом произнесла маме в ухо: «Знаешь, после поездки все изменится. Вы ведь поселитесь в одном гостиничном номере. Все изменится!»

Но ничего не изменилось. По ночам мы с Хлоей тайком сбегали с бутылочкой охлажденного в ведерке вина и сидели у подсвеченного бассейна, наблюдая за волнистой рябью и прислушиваясь к сердитому прибою, бушевавшему где-то в темноте. Я начал думать, что ничего, кроме дружбы, нам не нужно. Только с Хлоей я чувствовал себя полноценным. Было забавно ходить с ней по школьным коридорам и ловить на себе одобрительные взгляды. Я читал в ее глазах настоящую любовь, на которую когда-нибудь, возможно, смогу ответить. В нашу первую встречу в церкви она улыбнулась мне так искренне, что сразу после службы я пригласил ее на свидание, и вскоре мы погрузились в счастливую повседневность: смотрели вместе кино, слушали музыку, играли в видеоигры, помогали друг другу с домашними заданиями. Как будто и не в чем было признаваться, пока не случился этот интимный момент в машине, после которого между нами возникло напряжение.

Мы с отцом вышли из кабинета и присоединились к работникам, вставшим на колени на холодную плитку у дивана. Над нашими головами красовалась вывеска: «СКВЕРНОСЛОВИЕ НЕ ДОПУСКАЕТСЯ. РАБОТАЕМ С БЛАГОСЛОВЕНИЯ ГОСПОДА».

Брат Хэнк, который стоял слева от меня, так зажмурился, что в уголках его глаз появились белые морщинки. Он был лучшим продавцом в салоне отца и всегда находил что сказать.

– Господь всемогущий, – начал он, – даруй этому мальчику сил донести свою проповедь сегодня.

Тяжелой рукой он приобнял меня за плечи и прижал к своим ребрам. Я почувствовал резкий аромат ментола и запах земли с его фермы, которую я мельком видел, когда гулял в лесу недалеко от дома.

– Даруй ему благодать, – продолжал брат Хэнк, – и милость.

Он на секунду умолк, позволив отдаленному тиканью хромированных часов в кабинете отца настроить всех на серьезный лад. Кто-то одобрительно закряхтел.