Степные волки - [70]

Илья Петрович кивнул на жену.

— Вот и она ни за что не пойдёт в эту баню.

Серафима Антоновна подтвердила.

— Ни за что!

Илья Петрович встал и зевнул.

— Однако пора спать.

Аграмантов тоже встал и начал откланиваться.

Впрочем, первым пошёл спать Илья Петрович. И когда он вышел из комнаты, Серафима Антоновна, подошла к Аграмантову и, томно жеманясь, сказала:

— А вы тоже неужели сейчас спать?

Она минуту подумала и многозначительно добавила:

— А я долго не буду спать эту ночь; в спальне все окна открыты, а сад цветёт так, что голова кружится!

Серафима Антоновна заглянула в самые глаза Аграмантова и вздохнула.

— Я пойду перед сном погулять в сад. Выходите и вы. Кстати вы прочитаете мне там, помните, то стихотворение Фета, которое вы мне читали на днях. Как это?

Серафима Антоновна пощёлкала белыми пальчиками и прочитала нараспев:

— «Я людям не нужен, и сердце и разум…» Как это там у вас дальше?

Аграмантов сделался пунцовым.

— Я солгал вам, Серафима Антоновна, это стихотворение не Фета, а моё собственное, но только мне стыдно было сознаться, — сказал он, впрочем, не без гордости.

Глаза Дубняковой сделались ещё ласковее.

— Так вы поэт? Вот как!

Она осмотрела юношу с головы до пят и добавила:

— Так вы в сад выйдете?

— Выйду, Серафима Антоновна, только вот…

Серафима Антоновна снова томно вздохнула, а Аграмантов пошёл к себе в комнату. Там он подошёл к столу, опустился на стул и, подперев руками голову, подумал: «Начинается! Я влюблён! Сердце моё переполнено блаженством. Серафима Антоновна ухаживает за мною вот уже другая неделя!»

Аграмантов поправил перед зеркалом галстук и пошёл в сад. Серафима Антоновна была уже там. Она сидела на скамейке ближайшей аллеи, томно вздыхала и думала о молодом человеке, мысленно уже называя его Полем: «Поль очень мил, — думала она, — он такой хорошенький и конфузливый! Все его предшественники были такие мужики, а он милый и образованный. Он даже и галстук со вкусом подвязывает, хотя и не кончил семинарии. Впрочем, он поэт!» Она подняла голову. Павел Никитич подошёл к ней, слегка побледневший. Серафима Антоновна обласкала его глазами.

— Садитесь рядом, — пропела она как ручеёк.

В саду было темно. Соловей пел в кустарнике как бы в изнеможении, точно устал от запаха цветов и вдохновенья. Серафима Антоновна подняла на Аграмантова глаза.

— Продекламируйте ваше стихотворение.

Аграмантов шевельнулся, поправил галстук и начал с чувством:

По старому саду иду я с тоскою,

Беседую с собственной тенью…

От белых черёмух черёмухой пахнет,

От белой сирени — сиренью!

Я людям не нужен, и сердце и разум

Я отдал иному теченью…

От белых черёмух — черёмухой пахнет,

От белой сирени — сиренью!

Я людям не нужен! Ненужным иду я

Навстречу жестокому тленью…

От белых черёмух черёмухой пахнет,

От белой сирени — сиренью!..

Аграмантов читал певуче и красиво. Серафима Антоновна вздохнула.

— Замечательно правдиво!

От белых черёмух черёмухой пахнет,

От белой сирени — сиренью…

— Замечательно правдиво! И какая масса наблюдательности! — воскликнула она. — Да! «От белых черёмух черёмухой пахнет…» Как это у вас хорошо подмечено! Но только зачем такое уныние — «Я людям не нужен!» Почему? И потом, мужчинам вы, может быть, и не нужны. Но женщинам? Подумали ли вы о них? Зачем же такая безнадёжная грусть?

Аграмантов вздохнул.

— Ах, Серафима Антоновна, как же я могу быть весёлым, если я пессимист? Разве пессимисты когда-нибудь радуются?

Он помолчал, подумал и добавил:

— Разве когда земля погибать будет, так они обрадуются!

Серафима Антоновна грустно покачала головой.

— Ах, скажите, пожалуйста. И давно это с вами случилось?

Аграмантов переспросил:

— Пессимизм-то? С третьего класса училища. Семнадцать лет мне тогда было. А потом и пошло и пошло; дальше больше, дальше больше!

— А теперь вам сколько лет?

— Теперь двадцать два.

Серафима Антоновна сбоку посмотрела на соседа. «Боже мой, как он молод!» — подумала она, вздохнула и прошептала:

— Прочтите ваше стихотворение ещё раз.

Аграмантов откашлялся и начал читать снова.

Но когда он произнёс: «Я людям не нужен», Серафима Антоновна внезапно обхватила его голову руками привлекла молодого человека к себе и прошептала:

— Поль, милый, ты мне нужен! Мне! Любишь ли ты меня?

Павел Никитич вздрогнул. От волос Серафимы Антоновны пахло сильными духами, а её полные руки положительно жгли щеки юноши. В его голове пошёл туман. Он припал к губам Дубняковой и прошептал:

— Люблю, Серафима Антоновна! Давно люблю вас!

Серафима Антоновна положила его голову к себе на грудь.

— Не зови меня Серафимой Антоновной, зови просто Симой.

— Люблю вас, Сима, — прошептал Аграмантов.

— И не вы, а ты, — сказала Серафима Антоновна.

— Люблю тебя, Сима, — поправился Павел Никитич, чувствуя, что его голова качается на высокой груди обольстительной женщины, как челнок на море.

Серафима Антоновна сняла голову поэта с своей груди. Влюблённая парочка двинулась садом, целуясь и называя друг друга ласковыми именами.

Они очнулись на пустыре около проклятой бани.

— Пойдём туда! — кивнул головой поэт на полуразрушенное здание. — Здесь ты можешь простудиться; становится сыро!

— Ни за что, — прошептала Серафима Антоновна, — разве ты не слыхал, что говорил про эту избушку Илья Петрович.