Степные рыцари - [43]

Большие пушки, установленные турками на валу, причиняли казакам огромный вред. Цель с вала видна была отлично, и враги, бомбардируя день и ночь, разрушили в городе почти все до единого каменные здания. Облака дыма и гарь пожарищ клубились над крепостью.

Но как ни героически сражались с врагом казаки, все же защитники крепости слабели с каждым днем. Велик был урон. Осталось совсем мало в живых казаков, каких-нибудь тысячи полторы, да и то большинство из них было ранено. Но, несмотря на свои раны, они не уходили с крепостных стен.

Трупы убитых валялись без погребения на улицах и развалинах, распространяя повсюду смрад разложения.

Кончалось продовольствие, начался голод. Голодные люди ловили собак, кошек, крыс и с жадностью их поедали. Не гнушались есть и мясо подохших лошадей.

Распространились болезни. Народ стал умирать как мухи…

Враг тоже испытывал затруднения. У него тоже кончилось продовольствие, а взять было неоткуда.

Сераскир послал было крымских татар за провиантом на Украину, но их разгромили донские казаки, бродившие вблизи Азова.

Крымский хан настаивал на том, чтобы послать свой отряд за продовольствием в окраинные русские города, но сераскир воспротивился этому, не пожелав ссориться с русским царем.

Хан осерчал на сераскира, после чего крымские татары совершенно перестали помогать туркам в овладении крепостью.

* * *

Пока маленький домик на окраине города еще сохранялся от разрушения. Но бомбы кругом него взрывались беспрерывно, и не было никакой уверенности, что какая-нибудь из них не разнесет его в мельчайшие обломки.

Но пока цел был домик, в нем протекала неприхотливая жизнь.

Старый, совсем уже одряхлевший, а поэтому и непригодный к обороне, дядя Ивашка хозяйствовал в этом домике. На его попечение Гурейка оставил Фатиму. Жила с ними еще и престарелая турчанка Зейнаб.

Так втроем они и мыкали горе.

Гурейка к ним и не появлялся. Дни и ночи он пропадал на крепостной стене, вместе с другими казаками отражая вражеские штурмы. Он и рад бы был навестить свою Фатиму, но не мог.

От взрыва тяжелых ядер маленький дом вздрагивал, как живой.

Старуха Зейнаб, трясясь от страха, дико вопила:

— Великий аллах, упаси мою старую голову от страшной погибели! Упаси!

В те редкие минуты, когда становилось потише и воющие ядра не наводили ужаса на Зейнаб, она несколько успокаивалась и в удивлении разводила руками, глядя на Фатиму:

— Ну какой шайтан шепнул тебе добровольно пойти сюда, в этот кромешный ад?.. Жила, ты говоришь, в роскоши, богатстве и довольстве… Сама султанша тебя ласкала и любила. Ну что человеку еще нужно? И ты вот, госпожа, полезла в это пекло! На погибель свою… Теперь ты, конечно, раскаиваешься. Но поздно, поздно, госпожа…

Фатима улыбалась:

— Нет, Зейнаб, я не раскаиваюсь. Нет! А если меня убьет бомба, я буду рада умереть возле любимого человека… Ты, Зейнаб, не понимаешь, верно, что такое любовь…

У запасливого старика Чекунова еще не перевелись кое-какие продовольственные запасы, которые он берег пуще ока своего. Было у него несколько горстей ржаной муки и макитра пшена. Он сам почти не ел, а все потчевал Фатиму то оладьями, то кашицей. Но она не хотела ничего и в рот брать.

Её прелестное лицо побледнело, под глазами появились синие тени. Она ничуть не боялась оглушающих взрывов ядер. Нисколько! Вот только иногда при воспоминании о том, что Гурейка подвергается ежеминутно смертельной опасности на стене крепости, в ее прекрасных глазах на мгновение появлялось смятение.

Она ничего не боялась, смерть ее не страшила. Но она не хотела, чтобы Гурьян умер прежде нее.

А если иногда совсем неожиданно появлялся Гурьян, весь пропахший порохом, смолой и по́том, мужественный, какой-то необыкновенный в своем спокойствии и хладнокровии, Фатиме казалось, что весь их домик тогда озарялся счастьем, миром и покоем. На молочно-бледных щеках Фатимы розами выступал румянец. Этот румянец пугал Гурьяна. Он понимал, это не к добру. Он замечал, что она худела, даже покашливала.

«Зачем я ее привел на страдания сюда? — сокрушенно думал он. — Там она жила в роскоши и довольстве. А здесь смрад, уныние, кровь, смерть… Может, отправить ее обратно?»

Но он понимал, что сделать это уже невозможно.

Гурьян любил эту милую, добрую, хорошую девушку. Она для него была дороже всего на свете. И он придумывал, как бы ее избавить от тех ужасов, которые ей приходится испытывать здесь.

…Теперь Гурьян, несмотря на тяжкие испытания, на голод, настолько возмужал, налился могучим соком молодости, что казался образцом мужской красоты. Во всей его ладной фигуре чувствовались мощь, воля и жизненная сила.

И особенно эта сила явственно обозначалась в нем, когда он трогательно склонялся к Фатиме, такой, казалось, маленькой и хрупкой, как стебелек чудесного растения.

Старик Ивашка, как-то поглядев на эту пару, нежно склонившуюся друг к другу, отер от умиления глаза.

— Господи Сусе Христе! — шептал он, — Матерь божья, упаси их жизнь. Упаси на радость им и людям.

* * *

По настоянию дяди Ивашки поп Варлаам окрестил Фатиму. Она стала православной, назвали ее Ольгой. Крестным отцом был дядя Ивашка, а крестной — крещеная турчанка Анна, жена Макарки.