Степные рыцари - [4]

Но нет, не таковский человек Татаринов. Старую свою дружбу с Чекуновым, скрепленную кровью, он крепко помнил и не изменил своего отношения к нему.

Уж нечего и говорить о том, как рад был этому бобыль Чекунов Иван. Всю свою любовь перенес он на семью друга. Стал он своим, близким человеком в семье войскового атамана.

Появились дети у атамана. В свободное от ратных дел время дядя Ивашка, как нянька, возился с маленькими. Особенно подружился он с младшеньким сыном Михаила, Гурейкой. Хороший мальчишка был этот Гурейка. Смышленый, бойкий, но послушный. С малых лет чернец учил его грамоте. И теперь Гурейка был грамотен. Грамотных тогда среди казаков почти совсем не было, а поэтому на мальчишку, бойко умевшего читать и писать, смотрели как на чудо.

Днями, бывало, бродил с ним старый казак по лугам да займищам, учил ловить перепелов, раков в ериках[3], мастерил ему удочки и свистки из камышинок. А как подрос мальчик, стал учить его казачьей сноровке: из лука стрелять, Дон переплывать, саблей владеть, полудиких шальных коней укрощать…

Всей своей душой Гурейка привязался к старому казаку. А тому любовь малыша всего дороже.

— Так что же это за грамота царска, а? — допрашивал старик паренька. — О чем же она? По какому такому делу?

— Да вот уж, дядь Ивашка, погодь немного, — видя чрезмерное любопытство старика, сказал, смеясь, Гурейка. — Батя, должно, соберет скоро Войсковой круг, зачитает там грамоту. Вот тогда и узнаешь…

— Гм-м, — неопределенно замычал старый казак, покачивая головой. — Это что верно, то верно. Но… Хотя бы одним глазком взглянуть на эту таинственную грамоту. — А она за сургучами, а?

— Ну, конешное дело, как и положено, все как надо, — деловито ответил мальчуган. — За сургучами, красными…

— А что, ежели б на нее взглянуть, а?

— Взглянуть-то, пожалуй, и можно, — заметил Гурейка. — Но только ты никому о том не скажешь, дядь Ивашка?

— Никому. Ни единому человеку.

— Поклянись.

— Вот те истинный господь, — закрестился старый казак. — Чтоб у меня лопнули глаза, чтоб у меня руки отвалились… Чтоб я провалился сквозь землю, ежели скажу кому…

Страшная клятва подействовала на Гурейку. Оглядевшись вокруг и убедившись, что поблизости никого нет, он осторожно вынул из-за пазухи пакет из грубой синеватой бумаги и показал старику.

— Во!

— Ох ты! — в удивлении вытаращил глаза старик. — Вот это да! Печати зело красные. А какие гербы! Глянь, Гурейка, да ведь пакет-то вскрыт!..

— Да-а, — протянул мальчишка. — Вскрыт. Должно, войсковой дьяк читал.

— Зачти-ка.

— Батя заругает.

— Да он не узнает.

Соблазн велик. Паренек, еще раз оглянувшись из предосторожности по сторонам, опасливо вынул из конверта бумагу.

— Давай лучше войдем в хату, дядь Ивашка, — прошептал он.

Старик кивнул:

— Ладно.

Они заговорщически шмыгнули в дверь и, зайдя в хату, прильнули к слюдяному оконцу, слабо пропускавшему свет.

Письмо от царя Михаила Федоровича Войску Донскому было написано еще 26 февраля.

Царь писал казакам, чтобы они помирились с азовскими турками и свободно пропустили бы в Москву находившегося в Азове турецкого посла грека Тому Кантакузена…

— «…И как вам сия на-ша гра-мо-та, — по складам, медленно читал Гурейка, — придет, и вы б, атаманы и казаки, видя к себе нашу государскую милость и жалованье, нам, великому государю, послужили и с азовцами помирились, а турского посла Тому Кантакузена из Азова приняли, и почесть ему учинили, и проводить послали по прежнему обычаю, чтоб ему до Москвы здорово и бесстрашно…»

— Ну, уж это не то. Не то, милостивый царь-батюшка, — укоризненно закачал головой дядя Ивашка. — Разе ж мочно терпеть такую измыву от азовцев, каку мы терпим от них?! Будь они трижды прокляты, антихристы! Что они наделали-то осенью у нас?.. Да разе ж сие можно простить?

И действительно, жители Черкасска жили под впечатлением жуткого набега турок-азовцев, который они совершили на предместия Черкасска осенью.

Воспользовавшись тем, что многие казаки, по обычаю своему, в первые осенние заморозки, по пороше вышли из городка на гульбу[4], турки под прикрытием темной ночи, на рассвете перебравшись по тонкому, звенящему льду к окраине казачьего городка, напали на казачьи курени, разграбили их, зверски поизрубали ятаганами стариков, решивших защищать свое добро, захватили с собой в полон десятка два женщин и ребятишек, подожгли хаты и умчались безнаказанными.

— Да и запозднился царь-батюшка с письмом-то этим… — сказал снова дядя Ивашка, — будто к Монастырскому гультяи ужо вал валом прут…

— Истинно так, дядь Ивашка, — мотнул толовой Гурейка. — Гультяи ужо пошли… Батя еще ж зимой около турецкого набега писал по всем речкам прелестные[5] письма…

— О господи!.. Матерь божья! — возведя очи к потолку, промолвил Чекунов. — Хоть бы услышали вы наши молитвы, дали б нам возможность погулять с сабелькой-дончихой этой весной.

— Погуляем, дядь Ивашка, — убежденно заметил Гурейка. — Беспременно будем штурмовать Азов-крепость. Доведется и нам с тобой поиграть с сабельками острыми.

— Ей-богу? — загорелись глаза старого казака молодечеством.

— Ей-богу, — подтвердил мальчуган.

Старик радостно засмеялся и покрутил свои длинные усы.