Степные хищники - [53]

— Отстань, Гришин!

— Да ведь полегчает. Я позову?

— Иди ты к черту! Глупости все эти наговоры.

Гришин обиделся и умолк. Вошел Тополев.

— Болит?

Иван Иванович долго сидел, сочувственно вздыхая, а потом не вытерпел:

— Чем так маяться, позвали бы мальчишку, — не съест же он вас. А вдруг польза получится.

Щеглов промолчал, а Тополев, приняв молчание за знак согласия, показал Гришину глазами на дверь. Тот моментально исчез.

Мальчишке-ворожею было лет двенадцать. У него было привлекательное ребячье лицо — круглое, курносое, с живыми карими глазами. Он важничал и держался с крестьянской степенностью.

— Можно заговорить на чай, а можно на соль, — произнес ворожей, обведя взглядом присутствовавших.

— Гришин, у тебя чай есть? — спросил Иван Иванович.

— К-ха! Весь вышел, товарищ комвзвода, только вчера кончился, — смутился коновод, давно заваривавший кипяток ржаными сухарями (для цвета).

— Возьмите у меня щепотку, — вмешалась хозяйка, молодая, миловидная женщина.

Получив требуемое, ворожей отошел в угол, где висели иконы, и начал что-то шептать. Шептал он долго, а затем подал Щеглову заговоренный чай:

— На зуб положьте!

Щеглову никогда не заговаривали зубы (по крайней мере, в прямом смысле этого слова), и любопытство на время притупило боль. Криво улыбаясь, комэск взял щепоть и сунул в рот, — не хотелось обидеть мальчугана.

— Дай ему сахара! — приказал он Гришину.

Ворожей поблагодарил и ушел. Зуб на какое-то время утих, а затем принялся сверлить пуще прежнего. В голову надоедливо лезла виденная в детстве картинка из смешной книжки, настойчиво повторялся стишок к ней:

Такой жизни стал не рад,

Головой махнул в ушат.

Речь шла о неком Степане, у которого болели зубы.

«Действительно, махнешь головой в ушат», — сердясь и иронизируя, думал Щеглов.

Пытка кончилась на следующий день в Алгае, где зубной врач единым рывком удалил зуб. Пустяковый, казалось бы, эпизод сыграл в жизни Щеглова большую роль — проезжая по пути через Шильную Балку, Щеглов из-за больного зуба не побывал у родни, — а дядя Никанор мог бы кое-что рассказать об Устинье…

Хотя Иван Герасимович приводился вдове Пальговой дальним родственником, но они были близки. Еще до революции Иван Герасимович частенько наведывался в Гуменный, скупал по дешевке у хуторян мясо, масло, шерсть, кожи. Старик Пальгов, Устин отец, бывая в Уральске, останавливался у кума, посредничал между ними и станичниками. Грамотный человек был Иван Герасимович: до старости служил писарем при большом начальнике и, отслужившись, работы не чурался — строчил прошения-заявления, попутно зашибал копейку, приторговывая. Ко всему прочему не обидел бог писаря любознательностью: бывало, какую бумагу ни подошьет, обязательно допрежь того прочитает, и если понадобится позже справка, то Иван Герасимович тут как тут: вспомнит, в каком деле бумага подшита, и сразу найдет. За это самое начальство благоволило к Ивану Герасимовичу. Году в двенадцатом в Саратове готовился судебный процесс над эсерами, и следственные нити дотянулись до самого Уральска. Завязалась переписка. Иван Герасимович таковую читал и подшивал. Читал, читал и дочитался — понравилось ему кое-что у эсеров. Плохо ли, например, обзавестись усадебкой десятин на сорок и жить помещиком, припеваючи! Не думайте, что казак был недоволен царем и царскими порядками! Нет. Боже упаси! Совсем напротив. Никому Иван Герасимович об этом не сказал, ничто в нем не изменилось, осталась лишь мыслишка — не плохо бы.

Кончился процесс. Началась война с немцами. Иван Герасимович успел забыть эсеров и вспомнил о них лишь после Февральской революции, когда стали выбирать в Учредительное собрание, и не только вспомнил, но и высказался:

— Голосуйте, станичники, за эсеровский список, — эта партия правильная!

Узнали эсеровские заправилы о казаке-агитаторе и зачастили к нему во двор. Завязалась дружба, которую не прервало взятие Уральска красными войсками. Старые знакомые не забыли Ивана Герасимовича и время от времени заглядывали.

Разумеется, Устя ничего этого не знала, но, придя к Ивану Герасимовичу, как говорится, попала в кон. Старый казак расспросил ее, подумал и посоветовал.

— Ты, Устенька, поживи пока у меня, отдохни, а я расспрошу у знающих людей. Может быть, достанем тебе документ на чужую фамилию, а может статься, определим на жительство в другую местность.

Дня через четыре пришел незнакомый Усте человек. На казака он был не похож: одежда, как у иногороднего — пиджак, брюки навыпуск. Лицо сухое, умное, глаза колючие, губы тонкие, плотно сжатые, лишнего слова, видать, не выпустят.

— Так вы и есть Маруся? — в упор спросил он, когда Иван Герасимович вышел из горницы.

От этих слов захолонуло на сердце. Откуда ему известно?

— Какая еще Маруся? — хрипло вымолвила она.

— Не будем прятаться друг от друга! Я приехал от Василия Алексеевича Серова и помогу вам, — ласково проговорил человек.

— Почему вы думаете, что я — Маруся?

— Это же очень просто: вы были в районе Чижинских разливов, в отряде повстанцев, а там была только одна женщина — Маруся.

Задав еще несколько вопросов и убедившись, что перед ней сидит действительно доверенный Серова, Устя кивнула головой: