Степная дорога днем - [13]

Голос обладателя медных пуговиц был необыкновенно строг и серьезен. Солдатик присмирел и всячески старался удержаться от возражений, потому что движения, которыми приказный пополнял свои фразы, носили не менее строгий и серьезный характер. Публика постоялого двора смиренно стояла на своих местах и со вниманием слушала, как барин распекает солдата. Вдруг барин неожиданно обратился к Теокритову.

– Ты кто такой? – грозно спросил он его.

– Все тот же! – отвечал Теокритов. – Залил глаза-то: родных перестал узнавать.

– А, это ты, брат? За сестру да за деда заступаться пришел. Хорошо! Ты кто такой? – кстати спросил приказный и меня. – Паспорт у тебя есть?

– Есть, – отвечал я. – Вот он.

Я показал ему свою толстую дорожную дубину.

– Ха-ха-ха! – разразился приказный. – Вот так молодец! Откуда ты? Хочешь, я тебе за твою смелость вина сейчас поднесу?

Я молча отодвинулся от него. Моя палка со свистом завертелась между моих пальцев.

– Вишь, спесивый какой! – бурчал он, злобно всматриваясь в меня.

Сестра Теокритова сидела в это время рядом с ним. Они шепотом разговаривали о необходимости разлуки, просили друг друга писать как можно чаще и не печалиться. Обняла брата несчастная женщина и ласкала его тем кротким взглядом, которым обыкновенно смотрят женщины на любимого человека, надолго или, может быть, навсегда прощаясь с ним.

– Как я буду тосковать об тебе! – шептала она. – А муж не велит мне говорить про тебя, он меня скоро в гроб вгонит.

Молодой человек мог сказать только одно слово в утешение сестры:

– Терпи. И тебе и ему бог за все заплатит.

– Я и терплю. Я ко всему привыкла, – говорила бедная женщина с той тихой покорностью тяжелой судьбе, которую некогда проявляли мученики.

– Так ты, брат, заступаться за сестру пришел? – снова начал приказный. – Я за нее заступаться должен: муж, а не брат. Столоначальником в палате был, студентом из семинарии вышел, а этого не понимаешь.

Теокритов молчал.

– Встань-ка, жена, на ноги, покажись мне: я на тебя посмотрю. Видела ты, как солдат сейчас свою жену тешил? Потешь теперь ты меня. Солдат! Какую ты побаску давеча приговаривал?

– «Ой! Я не сам трясусь, меня ч…» – начал было солдатик.

– Молчи! Дальше сам знаю. Пляши, жена! Брат к тебе в гости пришел.

Ой! Я не сам трясусь,

Меня черти трясут,

В буерак тащат,

Колотить жену велят.

И бедная женщина оставила брата и начала плясать под песню мужа. Лицо Теокритова побледнело и как-то особенно передернулось.

– Вот какие веселые мы с женой! Мы с нею всегда так-то веселимся. Так ведь, жена? Заступаться, друг мой сердечный, нечего за нее. Она сама любому человеку глаза выцарапает. Вот так всякого возьмет да по роже и цапнет. – При этом приказный ударил жену по лицу. – Это я для того ударил ее, чтобы тебе не ходить понапрасну. Пришел заступаться, так заступайся. Подавай теперь, Акулина, обедать. Мы с женой закусим немного, – обратился он к кухарке. – Милости просим обедать с нами, братец родимый.

– Спасибо за ласку! – отвечал Теокритов. – Вижу я, совсем ты зверем сделался, а с зверями обедать я не могу.

– Слышишь, жена, что твой брат говорит? Зверем он пугает меня, чтобы разлучить нас. Какой же я зверь? Зверь законов не знает, а я знаю. Вот тебе для памяти, чтобы и ты законы знала.

И он опять ее ударил.

– Ох, грехи наши тяжкие! – шептал дед, раскачивая свою седую голову.

Бедная женщина старалась удержать слезы; моя палка сама рвалась к бокам негодяя.

– Слышишь, жена, что дедушка говорит? Грехи, говорит, у него тяжкие есть. Ты что же их не замаливаешь? Вот тебе за это еще!

Без малейшего участия к семейной драме тощий солдатик с жаром рассказывал дяде Петру и суровому работнику о том, как жена научила его лечить от запоя.

– Барин мне давеча помешал, – басисто говорил работник, – а то я тебя просить хочу: полечил бы ты меня, потому пью я, братец мой, здорово запиваю! Я тебе чем хошь отвечаю, только вылечи.

– Кормилец ты мой! – шептал дядя Петр. – И меня полечи. Рубашку с крестом с себя сниму и тебе отдам. Помоги.

– Это можно! Что ж такое? По рублю-целковому с вас за науку кладу. Страсть как дешево!

– Законы-то ежели все подводить, так еще хуже бы женам от мужей пришлось, – поучал приказный на другом конце избы. – Так, Акулина?

– Што и говорить, батюшка! – смиренно отвечала кухарка. – Наша сестра глупа, кормилец ты мой; нашу сестру добру учить надоть.

– Видишь, жена, что Акулина говорит? – обратился приказный к жене. – Умница Акулина. Поди, садись обедать со мной, а ты подавай нам, жена, служи нам, потому ты глупей Акулины. Она законы знает, а ты не знаешь. Ступай.

И он вытолкнул ее из-за стола. Акулина с робостью заняла ее место.

– Сам я, братцы мои, до женитьбы здорово заливал, так-то здорово – бесился даже, когда, бывало, запью!.. Придет это мне, бывало, на ум: ах, мол, выпить бы теперь куда хорошо! А денег нет ни копейки. Завертит так-то, бывало, на душе, так-то зло завертит: жизни нe рад! И вином это сейчас так ли сладко запахнет, – дело на ум нейдет. Я же, милые мои, сапожное дело в полковой швальне работал; так штрумент, какой под руку попадет, возьмешь, да в кабак его и ухнешь… Как же меня за это паривали, бывало, страсть!.. Экой зверь лютый! – шепотом заметил солдатик про приказного, – как это здорово знает он к бабе придраться! Вишь, как колотит сердечную!.. Только что же? Уймусь на неделю-другую после бани-то, а там опять за свое. Уж и знал, что шкуру с меня за казенные штрументы до самых ног спустят, а не стерплю, потому по целым дням жжет это нутро-то. Теперь, слава богу, прошло! Только как жена дала мне лекарство это бабкино выпить, что только сделалось со мною – сказать не могу! Обмер я, братцы мои, и упал; упал и ничего-то не помню я, что было со мной. Встал только я, а жена мне и говорит: «Смотри, говорит, кто в твоем сердце сидел и водки спрашивал». Гляжу я, а червяк-то запойный и ползет по полу, такой-то ли скаред страшный, ей-богу, мышь не мышь, червь не червь, так гадина какая-то в шерсти вся и носом водит-водит так-то ли пристально: «Где, мол, это я нахожусь? Есть вино-то здесь, што ли?» Как это прихлопну я того червяка сапогом, а жена…