Степень доверия - [99]

— Ну, я думал введут женщину саженного роста с пылающим взором и громоподобным басом, а вы вполне изящное существо интеллигентного вида, и весь ваш облик как-то не вяжется с бомбами, взрывами и убийствами. Вот смотрю я на вас, на молодежь, и скажу вам правду, по-стариковски, жалко мне вас, что силы свои молодые тратите бог весть на что, вместо того чтобы употребить их в служение родине и государю.

— Насчет родины у нас с вами понятия разные, а об государе давайте не будем.

— Ах да, конечно, вы же ниспровергатели. Ваша программа только разрушать, мы хотим строить. А дело это сложное, с бухты-барахты в таком большом государстве ничего не получится. Надо постепенно. Надо сначала привить народу любовь к образованию. Вы противники царя, противники классического образования. Вам только бы убивать. И насчет меня, я слышал, соответственные намерения имеете. А к чему? Ну, допустим, вам даже удастся меня ухлопать, на мое место другой встанет, такой же, а может, еще и потверже, потому что каждое действие вызывает противодействие. И с царями то же самое: одного убьете, на его место встанет другой. Другого убьете, найдется и третий. Свято место пусто не бывает, не так ли? Жаль нет времени, а то я убедил бы вас, — сказал он почти уверенно.

— Я тоже жалею, — поднявшись, сказала Фигнер. — Надеюсь, я обратила бы вас в свою веру.

— Эх, мадам, мадам, — сочувственно сказал министр. — На краю пропасти, а все шутите.

Вскоре после этого разговора подследственную перевели из департамента полиции в Петропавловскую крепость. Оттуда почти ежедневно в сопровождении капитана Домашнева ездила она на допросы. Допросы были ей в тягость. Все одно и то же. Кто из членов «Народной воли» еще на свободе? Что вы знаете о таком-то и о таком-то?

— Послушайте, — сказала однажды Вера прокурору Добржинскому. — Не теряйте понапрасну времени. Что касается моего личного участия в революционном движении до первого марта, я готова изложить в письменном виде, поскольку мои показания будут касаться событий, которые уже раскрыты, и лиц, которые осуждены. Что касается дальнейшего, то никаких показаний я все равно давать не буду. Поэтому прошу вас больше меня не вызывать, а дать мне в камеру бумаги и чернил, я напишу все, что сочту возможным, и буду сдавать свои показания но мере их написания смотрителю.

На том и порешили.

Прошел еще месяц или полтора.

Однажды дверь в камеру распахнулась, вошел высокий пожилой человек с довольно умным и симпатичным лицом в форме жандармского генерала. Вошел один, без всякого сопровождения и прикрыл за собой дверь.

Моя фамилия Середа, — сказал он. — По высочайшему повелению я назначен для расследования политической пропаганды в войсках по всей империи. Позвольте вашу руку.

Не понимая, в чем дело, Вера послушно протянула руку. Он взял ее двумя своими и наклонился. Вера хотела отдернуть руку, но он удержал и поцеловал ее.

— Есть указание, чтобы жандармы целовали государственным преступникам руки? — спросила она насмешливо.

— Позвольте сесть, — не ответил на ее иронию генерал.

— Здесь распоряжаетесь вы, а не я.

Он придвинул к себе табурет, сел и посмотрел на Веру, как ей показалось, с сочувствием.

— Вы хороший человек, — сказал он. — Ваше несчастье, что, выйдя замуж, вы не имели детей.

— Думаете, что, имея детей, я вела бы себя иначе? — спросила Вера.

— Думаю, — спокойно сказал Середа. — Говорят, что обязательства перед детьми не должны сдерживать человека в его поступках. Я нахожу это утверждение не только крайне неверным, но и безнравственным, ибо обязанности перед детьми ставлю не ниже обязанности перед отечеством. Человек может располагать своей жизнью, но не жизнью ребенка, который совершенно беззащитен перед волей родителя. Впрочем, ваша судьба так сложилась, что теперь об этом нечего говорить. Просто на некоторые мысли навели меня ваши биографические показания, которые я читал с громадным интересом.

— Надеюсь, что в них вы нашли для себя мало полезного.

— Для вас все жандармы — жандармы. И только, — без обиды сказал генерал. — Советую впредь рассматривать каждого человека как отдельную личность. Я читал ваши записки как исповедь откровенного человека. Жалел, сочувствовал. Можете не верить, но в некоторых местах и прослезился. Я человек пожилой. Моя служба не доставляет мне особого удовольствия. И если бы не те самые обязанности перед семьей, о которых я вам уже доложил, и не многочисленные долги, я бы эту службу оставил. Я вовсе не реакционер и даже не сторонник существующей системы. Я люблю свободу, но политическим убийствам не сочувствую. Я понимаю борьбу на баррикадах, но не удар кинжалом из-за угла.

— Вы предполагаете устроить шумный процесс и сделать на этом карьеру?

— Нет, создавать большого дела я не намерен. Суду будут преданы лишь самые деятельные. Откровенно говоря, единственное, что утешает меня в моей службе, — это то, что я, возможно, сумею смягчить взаимную озлобленность с той и с другой стороны, сузить круг преследуемых лиц и облегчить в какой-то мере их участь. Этого, к сожалению, я не смогу сделать в отношении вас. Меня одинаково возмущает жестокость властей, с одной стороны и неразборчивость в средствах — с другой…