Степень доверия - [6]

— Перстенек-то был дурной, черный, потому-то его и не уперли, — говорил пристав, глядя на меня преданными полицейскими глазами. — Вот я и спросил господина Анощенко, не его ли. А то ведь как что, так сразу говорят, что в полиции, дескать, самые воры и сидят. Ну, а раз господин Анощенко перстенек не признал, то мне и спрашивать больше нечего.

— И куда вы его дели? — спросил я.

— Сейчас и не упомню, — смутился пристав. — Да вы не сомневайтесь, себе я его не взял. Кабы он золотой был или хотя б серебряный, а то ведь перстенишко так себе — одна дрянь.

— Все же мне бы хотелось, чтоб вы припомнили, — настаивал я.

Чем труднее казалось добыть этот перстень, тем почему-то важнее мне мнилась тайна, скрытая за ним, и тем большее упорство проявлял я в отыскании этой безделицы.

В конце концов пристав припомнил, что, кажется, в левом ящике его бывшего стола лежал этот перстень. Поехал я опять на бывший участок этого бывшего пристава, попросил нового пристава открыть стол, но искомого опять-таки не нашел ни в левом ящике, ни в правом. Но тут появилась еще одна ниточка: новый пристав сказал, что стол недавно ремонтировали и уж не столяр ли украл. Он обещал мне вызвать этого столяра и узнать.

Розыски перстенька на первый взгляд, может, и были совершеннейшей ерундой, но на эту ерунду я потратил тогда дня три или четыре. Занятый этими поисками, я иногда вовсе забывал про своих гостей, с которыми у меня, впрочем, сложились вполне дружеские отношения. Правда, старика Фигнера мне приходилось видеть довольно редко. Целый день он пропадал по своим делам, то закупая какие-то жернова, то навещая детей (как-никак две дочери учились в институте, а два сына в гимназии), то наносил визиты друзьям и знакомым. Вера часто оставалась дома, и мне случалось говорить с ней о том, о сем. Сперва разговоры наши проходили в несколько натянутой атмосфере, какая возникает между не очень знакомыми мужчиной и молодой девушкой, однако ж мы вскоре сблизились, и отношения наши стали вполне свободными и дружескими, с тем, правда, оттенком шутливой снисходительности с моей стороны, который был следствием разницы в возрасте.

Вот я сижу в своем кабинете, в который раз перечитывая дело Анощенко. Входит Вера.

— Алексей Викторович, я вам не помешаю?

— Помешаете, — говорю я грубо, но шутливо, в том именно тоне, который между нами установился в последнее время.

— А что делать, если мне скучно?

— Займитесь чем-нибудь.

— Мне надоело заниматься.

— А что делает ваш батюшка?

— Сказал, что поехал куда-то с деловым визитом, но я думаю, что на самом деле он играет где-то в картишки. Он большой любитель этого дела.

— Уж лучше играть в карты, — говорю я, — чем слоняться по дому без дела или вертеться перед зеркалом.

— Не думаю. Вы знаете, я всю жизнь чем-нибудь занималась. То меня учили французскому языку, то танцам, то музыке. Потом шесть лет в институте, в четырех стенах. С ума сойти! Столько времени потрачено зря!

Я молчу, читаю. Все-таки хотелось бы понять, что за перстень был обнаружен на месте избиения, кому он принадлежал и какое он имеет ко всему этому отношение.

— Алексей Викторович, как вы думаете, я могу кому-нибудь понравиться?

— Сомневаюсь.

— А почему? Разве я некрасивая?

— А вы сами как думаете?

Она смотрит в зеркало.

— Мне кажется, что я миловидная.

— Не знаю, с чего вы это взяли.

— А что? У меня правильные черты лица, большие глаза, темные волосы, благодаря которым домашние зовут меня Джек-Блек. Пожалуй, мне кто- нибудь может даже предложение сделать.

— Не думаю. Разве что по расчету.

— По расчету я не хочу. Я скажу папе, чтобы он мне не давал никакого приданого, тогда если кто-нибудь, пускай самый некрасивый и жалкий человек, сделает мне предложение, я буду знать, что он меня любит.

Я продолжаю читать. Молчу, и она молчит. Смотрит в зеркало. То подойдет вплотную, то отойдет. Нахмурится, улыбнется. Я не выдерживаю:

— Вера, вы серьезный человек?

— Очень.

— Почему же вы проводите время впустую? Неужели вам нечем заняться?

— Абсолютно нечем. — Она вздыхает.

— Почитали бы книгу.

— Ах, зачем мне нужны ваши книги. Я их уже все прочла.

— Да вы читали небось все какую-нибудь ерунду, беллетристику. Да?

— Да.

— Кто ваш любимый писатель?

— Тургенев.

— «Муму»?

— Зачем же? «Первая любовь» гораздо интереснее.

— И Пушкина любите?

— Пушкина люблю. А что, нельзя?

— Нет, отчего же? Но все это литература развлекательная, она действует на чувства, но не дает достаточно пищи уму. (Признаюсь, в то время я именно так и думал.) А вам надо читать Герцена, Писарева, Чернышевского, наконец, если достанете.

— Правильно, — покорно соглашается она, но в глазах прыгают чертики. — Теперь для того, чтобы выйти замуж, мало говорить по-французски и играть на фортепьяно, теперь еще надо читать Чернышевского и спать на гвоздях. Хорошо, Алексей Викторович, я попробую.

— Милая мисс Джек-Блек, скажите честно, вас в детстве пороли?

— Еще как. Отец однажды плетью чуть до смерти не забил.

— Видно, это вам впрок не пошло. Вы видите, что я занят?

— Вижу.

— Вы можете меня оставить в покое?

— Могу.

Она уходит, но тут же возвращается:

— Алексей Викторович!