Степан Кольчугин - [159]

Любочкин ответил:

— Я на волю иду.

— Ну и что ж?

— Как что? — осипшим голосом быстро заговорил Любочкин. — Ты знаешь, воля что? Вот я с тобой говорю, вещи собираю, а руки дрожат, в глазах темно, колокол горячий бьет! В голове словно муравьи или блохи скачут, шуршит все! Воля для меня лучше женщины; к воле сильней в сто раз тянешься.

— Это верно, — сказал Беломыслов. — Свобода — высшее благо. — И он запел вполголоса:

Ну, товарищи, должны расстаться мы,

Выпускают вас из матушки-тюрьмы.

Голос у него был протяжный, мягкий, и Степан, послушав немного, сказал:

— Это, брат, моя песня, а не твоя, — и начал подтягивать:

Передал бы я поклоны, да, ей-ей,

Нет давно уже ни близких, ни друзей...

— Да, это не его песня, — громко перебивая пение, сказал Тугаров. — Его песня, знаешь, какая:

Слушай, братцы, мой приказ,

Коль веду я в баню вас...

Соловей, соловей, пташечка...

— Ну, товарищи, ну зачем же? — расчувствовавшись от пения, сказал Беломыслов. — Ну, право же, зачем нам собачиться в последнюю ночь? Может быть, мне суждено погибнуть на фронте, но я до последнего часа буду вас вспоминать как самых близких мне, кровью, потом и слезами связанных со мною друзей.

— Защитники царя, социал-патриоты — не товарищи мне, — сказал Тугаров, — хоть бы меня с вами связывала сорокаведерная бочка пота. А насчет слез и крови — это словечки.

— Ей-богу, молодец! — сказал Беломыслов. — Кремень, а не человек. И воля и сердце — все кремневое.

Степан забрался на нары.

— Вы спите, товарищ Кагайдаковский? — спросил он.

— Нет, — ответил Кагайдаковский. — Меня все занимает: неужели вам не хочется ни на кого походить?

— Как походить? — изумился Степан.

— Ну как же; разве не помните наш разговор недавний?

— А, это... Тут такое было, что чего хочешь забудешь.

— Вот это напрасно, — вдруг с оживлением сказал Кагайдаковский. — Это совершенно напрасно. Я, например, могу думать о солнечном закате на Средиземном море, когда хлещет дождь и двадцать конвойных и смотрителей подбираются к моей печенке или когда у меня ночной обыск производят. Настоящий человек с революционным сердцем должен создать железную скорлупу вокруг своего нутра, иначе худо ему.

— А я, по-вашему, настоящий человек? — спросил Степан и почувствовал, как важен для него ответ Кагайдаковского.

Кагайдаковский молчал некоторое время.

— Так как же? — спросил Степан.

— Вы прямой, сильный духом, — сказал Кагайдаковский, — а вот настоящий ли вы человек революционного сердца, я сказать не могу. Вы еще молоды, а это даром не дается, это нужно заслужить вещами, еще более трудными, чем каторга.

Они помолчали немного.

— Вы часом не обиделись? — спросил Кагайдаковский.

— Ей-богу, нет. Я понял, что вы думаете, но лет через пяток я вас снова спрошу... А я прав, по-вашему, что хотел завтра забастовочку начать?

— Еще бы! Мне много приходилось сталкиваться с такими разговорами. И часто, когда начинают говорить о принципиальности и высоких общественных соображениях, хотят устроить побезопасней свою собственную судьбу. Соображений высоких легко можно найти миллион, а совершить революционный поступок всегда трудно и опасно. Вот в этом — главная штука. А я вас, Степан, хочу предупредить, что для революционера страшней жизни — потерять моральную силу. Потеряв душевную чистоту и революционную мораль, человек может сколько угодно кричать и писать о революции — ему уже ничто не поможет. Он — отрезанный ломоть от революции. Я много уж видел разных людей. Для революции формула «Цель оправдывает средства» опасней всех конвойных и жандармов, вместе взятых. Вот и сейчас. Конечно, с точки зрения поверхностной логики, как будто и не стоит рисковать. А с точки зрения революционного существа, только так и не иначе должны вы поступить. У революции своя высшая логика, ничего общего с этой бухгалтерской жалкой логикой не имеющая.

— Не знаю, — сказал Степан, — может быть, есть такая логика. А я вот теперь поостыл малость и думаю, что Тугаров верно говорил. Вы думаете, я боюсь? Скажем, я боюсь. А Тугарову что? Ведь он меня уговаривал, а не себя. Ведь на меня конвой навалится, а не на него. Значит, он чистой мыслью, а не темной рассуждал о пользе для революции и для партийного дела.

— Да, это вполне логично, — насмешливо сказал Кагайдаковский. — Давайте, Степан, спать.

XXXIII

 Утром, когда конвойные выгоняли арестантов на работу, Степан остался сидеть на нарах. Тугаров окликнул его, но Степан сделал вид, что не слышит.

— Эй, заснул, что ли? — окликнул его конвойный.

— Я сегодня на работу не выйду, господин часовой, — сказал Степан.

— Болен?

— Нет, здоровый.

— Так ты что, смеешься? — с грозным любопытством спросил конвойный.

— Я освобожден и поэтому работать не буду.

— Про двоих только есть распоряжение, а про тебя не получал я.

— Это мне дела нет, — сказал Степан. — Пойдите спросите.

— Ладно, узнаю, но смотри только — мокрый станешь, если врешь.

Он ушел, а Степан сел покрепче на нары, широко расставил ноги и уперся ими в землю; очень уж хотелось вскочить и побежать за своим десятком.

Он сидел, прислушиваясь к голосам команды. Десятки партиями расходились на работу. Каждый раз, казалось ему, слышен стук сапог конвойных, приближающихся к палатке. «Нет, врешь, никуда ты не пойдешь», — говорил он себе.