Степан Бердыш - [7]

— Эха! Да я ж и дура виноватая! — росляк тряхнул кудлатой башкой. — Посмотрел бы я бы на того бы шутника бы, кто бы на тебя бы так же бы вот наскочил бы, — беспорядочно быкал громадень. — За тобой бы не засохло б — всю бы требуху б по грязи б распустил бы.

Подоспел Лентяй, услужливый, светясь улыбкой и головёшкой.

— Э, оставь, — сердито махнул на свет Савва, подумав про себя: «Эх, ты, Лёшка — ВелИка головёшка». Лентяева улыбка из льстивой переползла в смиренно покаянную. — Ночная работа огня не терпит. Ну, как, Толстопятка, со мной идёшь?

— А завсегда, — тот не раздумывал с ответом, лишь зевнул. Кожан с упрёком покосился на малинового в колышущихся отблесках брата и показал ему тыл. Кузьма Убью-за-алтын зачавкал подошвищами бухлых сапог. Лёха Лентяй осенил себя знамением, с ненавистью плюнул вослед…

Сом и щука

Андрей Щелкалов — с виду самый неприметный из вельмож, окружающих трон. Годунов, тот потакал лишь спеси оставшихся не у дел князей Шуйских и Мстиславских: уступая их старшинству и родовитости, садился четвёртым от государя на заседаниях Думы. Щелкалов пренебрегал внешней высокостью вообще. Держался завсегда скромнейше. Тем не менее, находились, кто ставил его значимость и власть выше годуновских.

Щелкалова тоже частенько звали правителем. Двум медведям, правда, одну берлогу не поделить. Но, что странно, за время разделения власти Щелкалов не имел прямых схлёсток с Борисом. Как понять, чем объяснить? Не прозорливостью ли обоих, не схожестью ли ходов и устремлений? Или, может быть, догадливый дьяк просто вовремя постиг сложность и, скорее всего, безнадёжность боданья с царским шурином? А потому и приноровился уступать Борису шаг за шагом, сохраняя тем самым прочное, уважаемое и доходное место. Но то домыслы.

Сейчас же, в конце вресеня 1585 года, он, Годунов, ещё не мог знать, чем завершится скрытное противостояние. Не ведал, каких вывертов ждать от загадочного именно своею припорошенною силой Щелкалова.

Нет, как бы ни что, думалось Борису, а всё-таки тревожнее иного — размолвки с братьями Щелкаловыми по отношению к Англии и, наперво, аглинским купцам. В этом вопросе у меня, по сути, нет сторонников, а жаль. Щелкалов Андрей на что дальновиден, но делит общую неприязнь к британцу. А пошло-то всё с того злополучного сватовства Грозного к Елисавете. После смерти Ивана злоба боярская сама собой переметнулась на купцов лондонских, что жиреют от барышей у нас в Московии. Вся беда, что никто из наших бояр не понимает нынешнюю торговлю. Щелкалов, щедрый разум, да не разглядел, что за временным послаблением иноземным купцам последует рост отечественной торговли. Вырвясь за рубежи, купечество стократ обогатит казну и укрепит влиятельность нашей хозяйственной мощи.

Щелкаловы и главный регент князь Никита Юрьев наворотили дел после кончины Ивановой. Посла аглинского Бауса смертно обидели. Чуть не под замком держали. Так что, не простясь, на родину бежал да вдобавок восстановил королеву против нового царя. Дела, однако. Как теперь замириться с нею? Посылал в Лондон Бекмана, караулил тот её много недель кряду, дабы щелкаловские огрехи загладить. И что? Приняла, как смерда, в садочке. Молвила пару слов прохладных, и будьте забудьте. Это личителю-то московской державы! С тем посол и вернулся.

У Годунова созрел новый план примирения с Англией. Для чего он, собственно, и пригласил купца Ерошку (а по ихнему, чур, язык сломишь, Иеронима) Горсея, с которым был на дружеской ноге. Горсею королева могла поверить. И уж коль Щелкалов «перехватил» нынче Бекмана, Ближний боярин тоже устроит так, чтоб хитрый дьяк не пронюхал о его встрече с Горсеем. Борис совсем не был уверен, что приказной умник поддержит его в кой-каких начинаниях.

В который раз перелистав скреплённые царской печатью бумаги, перенёсся к ногайским делам. Вспомнил о схваченном Пшибожовским Степане Бердыше, вскипел, зажмурился. Пора с ним кончать! И осёкся…

Трусливо скрипнули половицы. Годунов поднял веки. Напротив охранника Яшки — человек среднего роста. Ничем не приглядчив, тих. Вот так всегда — незаметно — входил он, незаметно одевался и незаметно же правил. От таких обыкновенно и не знаешь, чего ждать. К таким никогда не придерёшься. Они ж тебя сроду не поругают. В глаза. Напротив, глядишь, ещё и посочувствуют, когда тебя упекут в ссылку либо казнят по… их же наговору, а то и с их ведома или прямого указа! Сами-то они, конечно, останутся в сторонке, а злодеями представят серых исполнителей своей вероломной и неумолимой воли.

Сам изрядно скрытный, Годунов за восемнадцать лет Ивановой рубки остался, наверное, самым «незамаранным» из ведущих деятелей двора. Потому и привык там, где скромность, искать затаённое честолюбие, а где тихость — закопанное, и тем более опасное, коварство. Из тиха — жди греха…

— Здравствуй, Борис, — ласково, свойски приветствовал царского шурина пришлец.

— Ба, Андрей, рад видеть тя в добром здравии, — годуновский голос пьянче медовухи. — Что приятного слыхать о царевиче Мурате?

— Только самое отрадное. Преисполнен неизбывной злобы к Исламу. — То он о крымском хане. — Тот-де украл стол отца моего Махмета. Кипяток, не царевич. Велика твоя заслуга — такого слугу престолу выявил.