Степан Андреич «медвежья смерть» - [10]

— Минутку, — ответил голос. — Подождите. — В трубке послышалась какая-то возня, тихий разговор, и все тот же голос опять закричал: — Слушаете? Откуда был вызов?

— Из провинции, — поспешно ответил я

— Вот чудак-человек, — известное дело— из провинции! Мы каждый день из провинции больных таскаем. Откуда точно — Тихвин? Луга? Белозерск? Череповец? Карелия?

— Из Ефимовского района.

— Из Ефимовского? Сейчас. — Снова что-то зашуршало, защелкало в трубке. — Это старик, что ли? Бородатый такой? Охотник?

— Да, да, он! — обрадовался я.

— Ну, так его скорая помощь забрала. Прямо отсюда из аэропорта на автомобиле увезли. Справляйтесь в скорой помощи. Мы довезли благополучно — живехонького, а уж дальше — это дело медицины.

Я положил трубку, отдохнул и принялся звонить в скорую помощь.

Какая-то девица, захлебываясь и не давая мне договорить, прокричала:

— Отправлен в хирургическое Жертв Революции, — и с треском бросила трубку.

— Отлично, — радостно сказал я. — Вот мы и нашли Степана Андреича.

Больше я уж звонить не стал. Я оделся и пошел прямо в больницу «Памяти Жертв Революции»…

За стеклянной доской в регистратуре больницы сидела седая толстая женщина в свёкем белом халате и, склонив голову набок, старательно надписывала какие-то билетики.

— Скажите, пожалуйста, как мне пройти к одному больному? Он тут у вас в хирургическом, мне сказали. Капканом ему обе ноги перешибло…

Седая женщина сердито посмотрела на меня и отрывисто сказала:

— Как фамилия?

— Вот в том-то и дело, что фамилии его я не знаю. Он охотник. Мы с ним в лесу познакомились.

— Охотник? — задумчиво сказала женщина. — Охотник… Это уж не Медвежья ли Смерть?

— Он, он самый! — обрадовался я.

— К Медвежьей Смерти можно, — проговорила женщина и стала писать мне пропуск. — Третий этаж, палата № 24. Спросите товарища Букашкина, — добавила она, передавая мне пропуск.

— Это кто ж такой — товарищ Букашкин?

— Да ваш же приятель, Медвежья Смерть…

— Вот никогда не думал, что у такого страшного человека такая безобидная фамилия, — засмеялся я. — Подумать только — Букашкин…

На меня надели пахнущий карболкой короткий, до колен, белый бязевый халат, и, прыгая через две ступеньки, я побежал наверх, в третий этаж.

Вот и палата № 24. Просторная, светлая, с матовым абажуром под потолком. В палате тепло, тихо. На белых столиках у кроватей стоят пузырьки с длинными, задранными вверх хвостами рецептов. А на кроватях, под толстыми серыми одеялами, неподвижно лежат люди. Не то спят, не то просто так.

Я вошел и остановился на пороге, смотрю то на одного, то на другого. Все какие-то незнакомые, чужие лица, нет моего Степана Андреича.

И вдруг вижу — у стенки головой к окну лежит какой-то кроткий благообразный старичок. Лежит и посмеиваясь смотрит на меня. Самый настоящий Букашкин и есть!

— Андреич!

А Степан Андреич лежит — не шелохнется, только борода у него пошевеливается, да вокруг глаз собираются морщинки.

— Ну, как, дорогой, — спросил я, усаживаясь на табуретку около кровати. — Долетели?

А сам смотрю на него, никак не могу понять, что с ним такое случилось, отчего такая перемена. Борода, что ли, подстрижена аккуратно, этаким калачиком? Или лицо отмылось, отскоблилось, и сошли с него многолетний загар и копоть лесных костров. Уж не знаю отчего, а только изменился Степан Андреич.

Сижу я около него. Мы тихо, неторопливо разговариваем, а я все посматриваю на одеяло, стараюсь угадать, есть ли у Степана Андреича ноги или нет. Может, отрезали? А спросить мне страшно.

Наконец я собрался с духом и сказал:

— Ноги-то как?

— Беда, — ухмыляется Степан Андреич. — Истязали меня эти доктора, мучительски мучили. На дыбе жилы тянули, выкручивали чего-то. Теперь лебастром залили. В досках лежу. Чешется очень, прямо страсть, а блох вроде нет, незаметно.

— Значит, целы ноги? — обрадовался я.

— Целы. Обе целы.

— Ну, а как лететь-то — страшно, поди?

Степан Андреич шевелится под одеялом, долго молчит, дует в бороду.

— Непривычно, конечно. Да и треску много. Господи, твоя воля, как это они только каждый-то день летают. Глухие поди все, как рыбы. И отчего только такой треск? — Он помолчал, качнул головой, как бы удивляясь чему-то, и пожевал губами, — Что ж, летели… Колпак этот надо мной, — податься некуда. Лежу, на колпак смотрю, думаю: «Летишь, значит, Степан Андреич? Значит, как птица!» Чудно, конечно. А так хорошо — не тряско. На телеге, известно, не так.

— Хуже?

— Хуже, — смеется Степан Андреич. — Оно, и птица-то. потому, видно, землей ходить не любит? Все воздухом, все на крыльях. Воздухом-то, значит, глаже. Хитрая.

Долго сидел я у Степана Андреича, и, когда уж совсем собрался уходить, он вдруг торопливо и подозрительно осмотрелся по сторонам, точно собираясь сообщить мне какую-то тайну, и поманил меня пальцем.

Я наклонился над кроватью.

— Чего я спросить тебя хочу, — тихо сказал Степан Андреич. — Помнишь, про белого-то рассказывал? Здесь, в городе-то, есть, что ли, такие? В саду, ты говорил, в каком-то живут? Медведи-то, белые?

— Есть, есть. В зоологическом саду. Вот поправитесь, пойдем, посмотрим.

Степан Андреич поспешно мотнул головой.

— Обязательно.