Степь ковыльная - [10]

Иловайский встал, прошелся в раздумье по комнате, заглянул в окно. Тучи заволокли небо. Капли дробно, еле слышно стучали в оконное стекло. Дождь был мелкий, осенний, совсем непохожий на крупнокапельный летний, а ведь был только август. Унылая пора, уныло и на сердце…

Подошел к большому, в пояс, венецианскому зеркалу, внимательно взглянул в свое отражение. Кудрявые, но уже несколько поредевшие, светло-каштановые волосы отброшены небрежно назад. Темно-серые холодные глаза… Какая-то затаенная хитринка то ли в выражении глаз, то ли, вернее, в уголках тонкого рта. Матово-бледное лицо еще не постарело, но вот эти две глубокие морщинки на переносице… складки около углов рта… Виски запорошило инеем. Полнеть стал. Неслышными шагами, подкрадывается старость. Полвека! Да, пожалуй, уж не танцевать ему лихо мазурку, звеня серебряными шпорами, как каких-нибудь пять лет назад танцевал он в Варшаве с красивой графиней Анелей Собаньской и потом, через год, с ней же на придворном балу в Петербурге. «Все любовались тогда нами. Сама государыня изволила милостиво улыбнуться, похвалила… Что-то давно не пишет Анеля… А чую: не забыла еще она меня, хотя и старше я ее на полтора десятка лет…»

Раздались быстрые шаги, кто-то постучал в дверь..

— Войди! — громко сказал Алексей Иванович.

Вошел адъютант, бравый черноусый подъесаул атаманского полка Перфильев, и доложил, что прибыл гонец с Кубанской линии, привез эстафету.

— Зови! — приказал атаман.

Перед Иловайским вытянулся в струнку молодой драгунский офицер, держа два пальца у треуголки. Он быстро вынул из-за обшлага пакет, поднял его, согласно воинскому артикулу, до уровня лба и, передавая атаману, произнес, чеканя слова, но хриплым от безмерной усталости голосом:

— Рапортует Нижегородского драгунского полка ротмистр Белосельский. Вручаю вашему превосходительству срочную секретную эстафету от командующего Кубанского корпуса генерала Суворова.

Лицо офицера было бледным, глаза покраснели от бессонных ночей. Высокие сапоги забрызганы грязью.

Иловайский дал распоряжение Перфильеву устроить гонца на отдых. Потом сказал Белосельскому:

— Прошу завтра с утра явиться ко мне. Расскажете, что там у вас, на линии Кубанской, творится.

Оставшись один, Алексей Иванович вскрыл пакет с пятью сургучными печатями, прочитал:

«Досточтимый Алексей Иванович! По приказу Военной коллегии, с конфирмацией государыни-императрицы, в добавление к имеющимся у меня шести донским казачьим полкам, готовь спешно еще десять полков. Укомплектуй оные запасными молодыми казаками. Назначь старшин, людей в сем чине достойных. Собери запасы продовольствия и фуража. Срок на подготовку — месяц.

Засим пойдешь с ними, следуя с передним полком в авангарде. Прошу тебя: встречных ногаев старайся наипервее бескровопролитно склонить к мирным к нам делам, а видя их непреклонность в злых намерениях — тем паче, открытое противодействие — поступай с ними, как с врагами отечества нашего, применяя огнеоружие. Искры надо тушить до пожара. Конечная цель твоего похода — устье Лабы. Там встретимся».

В пакет было вложено и другое письмо от Суворова, в котором он писал, что в ближайшие дни в Черкасск должен прибыть секунд-майор лейб-гвардии конно-гренадерского полка Позднеев Анатолий Михайлович, высланный из Петербурга за «невоздержанные отзывы о некоих высоких должностных лицах». Суворов поручал Иловайскому передать Позднееву приказ: принять командование над двумя взводами Бутырского полка, оставленными в станице Аксайской для конвоирования на Кубань продовольственного обоза. И еще предлагал Суворов: выделить казачий полк в пятьсот сабель для сопровождения того обоза, так как есть слухи, что ногаи имеют замысел отбить его.

— Все новые и новые заботы валятся на мою голову, — вздохнул тяжело атаман, прочитав это письмо. В раздумье он прошелся по горнице. Потом вспомнил: «Пора навестить жену…»

…Давно уже Алексей Иванович спал отдельно от жены, и каждый раз, когда он заходил в ее опочивальню, голова его кружилась от душного запаха настоянных трав и лекарственных снадобий.

Елизавета Михайловна полулежала на кровати с тремя подушками под головой. Когда-то красивое лицо ее осунулось, покрылось тонкими, словно паутинка, морщинами, голубые глаза потускнели и впали. Около ее постели сидела на табурете Меланья Карповна, высокая пожилая женщина с угольно-черными глазами. Увидев атамана, она, поклонившись ему, встала и вышла.

«Нет, совсем уж недолго осталось жить ей на белом свете», — подумал грустно Алексей Иванович, глядя на зеленовато-серое лицо жены, плотно сжатые бескровные губы.

Он подошел, поцеловал ее в лоб.

Глаза больной оживились, слабый румянец окрасил щеки.

— Ну, как почивала? — спросил ласково Алексей Иванович.

Она ответила медленно, слабым голосом:

— Спасибо, сегодня спала неплохо. Сон хороший видела. — И, испытующе посмотрев на мужа, спросила: — Поправлюсь, как думаешь?

— Конечно поправишься, — ответил Алексей Иванович, стараясь вложить в свои слова как можно больше уверенности.

Елизавета Михайловна улыбнулась:

— Вот и Меланья выздоровела, а ведь совсем при смерти была, две недели в горячке лежала… А знаешь, к ней брат из станицы приехал, с ним дочка Танюша, краса степная… Такой, пожалуй, во всем Черкасске не сыщешь. — И снова глаза больной пытливо остановились на лице мужа. — Тут только и узнали они о набеге ногайском, о том, что усадьба их начисто сожжена. Брат Меланьи заедет к себе, хату строить, а дочка его пока поживет у Меланьи. Ты не супротив того?