Степь - [3]

Чувствую себя именно такой спичкой, которую педантичная судьба так и норовит сжечь первой. Но я каждый раз остаюсь живым, и неизменно укладываюсь поперек коробка, поперек судьбы, поперек жизненным обстоятельствам, и наперекор власти.

Любой общественный строй меня раздражает. Властям не верю никаким. Нет правителей, которые бы не пеклись о своем благосостоянии, но нет хуже власти, которая начинает «заботиться» о народе. О! Если первые - народ просто обворовывают, то вторые начинают строить государство на народных костях, укладывая трупы, как кирпичики. И чем больше у вождя амбиций, тем больше этих кирпичиков понадобится. И чем глубже я опускался в темные времена, тем острее это проявлялось. Все воевали со всеми. И я перестал понимать кто из них прав, а кто виноват. Зная одно, что в этой войне мелких родов, племен и народностей, суждено родится новым племенам и народам, составившим в будущем великое государство.

Но воинственный дух мятежного самурая не давал мне покоя, и его привычка решать все проблемы мечем, которая помогала мне поначалу выжить в этом мире, стали меня тяготить. Хотя желание бороться с несправедливостью осталось. Но с некоторых пор я начал опасаться последствий своих поступков. Ну, положим, убрал бы я маниакально-депрессивного правителя с замашками настоящего поклонника маркиза де Сада, не погубил бы он всех, кого погубил. И не мчались бы лихие душегубы с собачьими головами, притороченными к седлам, по Московской Татарии. Не горели боярские хоромы. Но я хорошо знал, что после смерти самодержца настанет неминуемо смута, и полезут к пустующему трону как тараканы из щелей Лжедмитрии всех мастей.

Однако, я отвлекся. Что-то сорока затрещала в камышах? Меня ли увидела или есть там кто? Слева по курсу изгибаясь зеленой мутной змеёй, протекала река. А впереди и сзади, и со всех сторон раскинулась великая степь. И хоть здесь вроде и спрятаться негде, но я рефлекторно перекинул круглый обтянутый воловьей шкурой щит на спину. В грудь я стрелы получить не боялся, а на спине, увы, глаз не имею. Приподнявшись на стременах я окинул взглядом прилегающий к реке холм. Собственно это был не холм, а курган, могила неизвестного вождя. И должен он был быть несколько дальше от реки чем сейчас. Ну, дела! Или это не та река, или не тот холм? И был я здесь, не так давно. Как, оказывается, всё кардинально может измениться за какие-то 200 лет? Вот и река, мне кажется, протекала чуть правее кургана, и берег был более заросший. А сейчас нет еще тех могучих ив, что вырастут здесь через 200 лет. Как нет и тех людей, с которыми я тогда, хм, скажем – путешествовал. Они и тогда не были безопасны эти степи. А теперь…

Мне не дали предаться воспоминаниям. Фьють! – пропела стрела, я чуть отклонил голову вправо. Фьють! Бдынь! Вторую стрелу я отбил ребром ладони левой руки, поскольку летела она мне точнехонько в грудь, и пришпорил коня. Кобылка недоуменно фыркнула и рванула вперед. Наплевав на стрелков, засевших в камышах, я поскакал за холм, возвышающийся впереди. Стрелы запели мне вслед. Так и есть! Вот они! Два стреноженных коня мирно паслись за курганом. Спрятать среди камышей на берегу узкой речушки их было негде, и степные разбойники отвели их туда. Хотя какие к чертям собачьим разбойники? Просто два обычных кочевника решили воспользоваться легкой добычей. Прав Назир, кочевники в каждом чужеземце видят дичь. Ну, ну… Интересно, давно они меня заметили? Засаду успели устроить? Наказать их что ли?

Соскочив с Матильды, я поймал чужих коней, быстро обрезал постромки, и, связав уздечки лошадей, приторочил к седлу.

- Но! Пошла родимая! – ударил я пятками в бока Матильду. Лошадь вздохнула и начала набирать ход, как паровоз, тащивший за собой два вагона.

- Эй! Эгей!

Мимо просвистели стрелы и какие-то страшные проклятия, судя по интонации, на меня здорово обиделись.

***

Касым с усмешкой смотрел на следопыта, ползающего на четвереньках по земле. Что можно увидеть в том месте, где прошел табун? Земля избита копытами, и след накладывается на след. Но следопыт упорно ползал, то присаживался на землю и тогда из прорех на штанах выглядывали его голые колени, то привставал на цыпочки и озирался выискивая взглядом что-то невидимое. Потом он спустился к реке Кара-су черным зеркалом, блестящей под ярким солнцем. Глубокая но узкая река, как бы созданная из маленьких озер, украшенных белыми лилиями и желтыми кувшинками, соединенных узкими протоками, походила на ожерелье Умай, богини земли и матери человечества. Рыжебородый скинул стеганный ватный халат, обильно пропитанный потом и пылью, кинул суму с куском кулана. Сбросил стоптанные сапоги, и прямо в дырявых штанах полез в реку. Но сделав всего пару шагов по илистому дну, внезапно нырнул. Практически беззвучно ушел под воду, чтобы через долгие мгновения вынырнуть уже у другого берега. Касым с открытым ртом провожал его взглядом. Вот уж не думал, что Газарчи плавает как водная крыса. Меж тем, следопыт, выскочив из воды, резко отряхнулся всем телом, так что брызги полетели в разные стороны, и стал тут же карабкаться на берег, разводя руками густые поросли высокого камыша. На том берегу, Газарчи опять стал на четвереньки, поднял с земли какую-то травинку, задумчиво пожевал, и уверенно прошелся вдоль берега шагов на сто. Наклонился и поднял там что-то, и тут же пошел назад, весело улыбаясь и насвистывая что-то себе под нос. Загорелое мокрое тело переливалось на солнце рельефными мышцами, без единого намека на подкожный жир. Сразу видно – нищий, усмехнулся Жуматай, показывая взглядом Касыму, уважаемые люди худыми не бывают. А нищий следопыт внезапно пришел в хорошее расположение духа, и назад переплывать не торопился. Он сорвал пучки осоки, которая росла на берегу между камышами, и зайдя в воду, стал тереться этой жесткой травой, которую только кони есть и могут, коровы ей губы режут.