Стены - [29]

— Ого, какая вечеринка. Меня только и не хватает.

— Привет, Мик, — улыбнулся я в ответ, и протянул ему руку. — В такую погоду не лень тебе гулять, а?

— В такую погоду сидеть дома, это подвергать опасности свои нервы, — ответил он, пожимая мою руку. — Пусть дома сидят те, у кого с нервами все в порядке. А у меня с ними серьезные проблемы, — говорил он серьезно, словно делал признание.

— Пришел подлечиться?

— Абсолютно верно, мой дорогой друг. Абсолютно верно.

Он сел на свое любимое место, чуть правее центра стойки, и взяв несколько салфеток, отер ими мокрое от дождя лицо.

— Может чаю? Согреться, — предложил я.

— Нет. Пятьдесят водки и бокал пива.

Пока я наливал, Мик хранил молчание, глядя куда-то в угол потолка, и придерживая подбородок правой рукой.

— Что нового? — спросил я по привычке. По правде говоря, я просто не знал, что еще спрашивать у Мика при встрече. Я знал наверняка, что он очень не любит говорить о работе, так как работал на отца, и что-то его не устраивало, что именно я не в курсе. Женат он тоже не был, даже девушки не было, насколько мне было известно, поэтому говорить о семье тоже не приходилось. Вообще, дело даже не в этом. Есть много неженатых людей, не любящих разговоры о работе, но никаких стеснений при общении с ними не возникает. Тут проблема была в Мике: с ним просто было довольно сложно общаться. Какой-то невидимый барьер существовал между Миком и собеседником, который установил именно первый, и барьер этот, казалось, мог исчезнуть лишь по его воле.

Прошло две секунды, но ответа на свой вопрос я не получил. Подождал еще две и повторил, уже громче:

— Как дела говорю?!

Мик дернулся всем телом, словно от испуга, и устремил на меня взгляд широко открытых глаз. Похоже, мой возглас, действительно, стал для него полной неожиданностью и вырвал из лабиринта мыслей, в который он успел углубиться буквально за полминуты.

— Ты чего орешь? — Мик встряхнул головой, и слегка улыбнулся.

— Чтобы ты не засыпал, — усмехнулся я, ставя перед ним рюмку водки с кусочком лимона и бокал пива.

Он тут же выпил водку, поморщился, откусив лимон, и, откинувшись на спинку высокого стула, протянул:

— Вот так значительно лучше.

— Давно тебя не видел, — сказал я.

— Ага, — согласился Мик и опустил взгляд.

Я расценил такую манеру, как нежелание завязывать разговор, и поспешил заняться наведением порядка на полках с напитками. Минут пятнадцать прошли в молчании, которое, как мне казалось, устраивало Мика, но лично мне доставляло некоторый дискомфорт. Он нарушил тишину, когда допил первый бокал и попросил повторить заказ.

— Что-то ты совсем не в духе, — сказал я. Просто, чтобы что-нибудь сказать.

— Да так… есть о чем подумать.

— Ты, похоже, любишь думать, — усмехнулся я.

— Ненавижу, — процедил Мик, не оценив моего юмора, выпил вторую рюмку, затем резко обернулся и посмотрел на входную дверь. Затем, вновь повернувшись ко мне, произнес: — Непростительный грех, правда?

— Не любить думать? — уточнил я, придумывая себе занятие.

— Ага.

— Покайся, бог простит.

Мик внимательно посмотрел мне в глаза, усмехнулся и отвел взгляд.

— Нет никакого бога, — сказал он, помолчал и продолжил: — А если и есть, то пусть, потом, после смерти, меня схватят за волосы и носом натыкают в сущность всех этих понятий, которые доставляют нам столько хлопот. Пусть силой объяснят мне: что такое жизнь, что такое любовь, что такое война, и еще раз, что такое жизнь. Не хочу по-хорошему, понимаешь, Тони?

— По вере дается, Мик.

Он пожал плечами и сделал несколько больших глотков пива.

— Может быть. В любом случае, вера в бога — это в первую очередь попытка избегнуть ада.

Он вновь обернулся и посмотрел на входную дверь, остановив на ней взгляд секунды на две.

— Ты кого-то ждешь? — спросил я.

Мик удивленно посмотрел на меня, и я заметил в выражении его лица оттенок презрения. Не ко мне, а именно к моему вопросу.

— Нет, не жду.

Не знаю, в тот ли момент меня впервые посетила эта мысль, думаю, все-таки нет. Но осознал ее во всей полноте я именно в тот момент, когда Мик неосознанно посмотрел на входную дверь, хоть никого и не ждал. Он был, наверное, самым одиноким человеком из всех, каких мне приходилось видеть к тому моменту, за двадцать три года жизни. Он был просто в плену одиночества, которое его убивало, но от которого он уже не мог отказаться. Это одиночество въелось в его натуру, он сам в себя вдолбил это одиночество тем способом, о котором он упоминал, говоря о том, как хочет постигнуть понимание жизни, любви, смерти. Человек, который мог быть счастливым, осознанно убегал от счастья. Такой эгоизм по отношению к жизни, в тот момент вызвал во мне отвращение по отношению к Мику. Знаете, есть люди, которые любят себя жалеть, даже если к этому нет веских причин. Но они уже просто влюблены в жалость к себе, они не могут расстаться с образом несчастного и обделенного. Так же есть какая-то непонятная грусть, к которой некоторые люди постоянно возвращаются, если хоть раз в жизни ее почувствуют. Я видел такую грусть в глазах многих людей, которые пили только ради того, чтобы алкоголь пробудил сентиментальность и вновь вызвал эту грусть на поверхность сознания; приятную грусть, что делает счастливым, и природу которой трудно объяснить. А Мик издевался над собой при помощи одиночества. Есть люди, которые любят одиночество, но Мик к ним не относился. Мик терпеть его не мог, но заставлял себя терпеть. Почему? Одному ему это было известно.