Стенающий колодец - [64]

– Хорошо, мастер Генри, да я уже почти и кончил, и поздно… что там другие-то слуги подумают? Так вот, эта история с ошпариванием произошла за несколько лет до того, как мистер Бакстер умер, и он выздоровел и вновь принялся за свое. Одним из последнего, что он сделал, был этот бинокль, который вы вчера достали. Корпус-то к нему он давно смастерил и стекла добыл, но для того, чтобы его доделать, надо было что-то еще, не знаю что именно, но как-то раз взял я корпус и говорю: «Почему вы его не доделаете, мистер Бакстер?»

А он в ответ: «Когда я его сделаю, вы узнаете, да, да; такого бинокля ни у кого не будет, когда я его заполню и запечатаю», тут он замолк, а я говорю: «Вы так говорите, мистер Бакстер, будто это бутылки с вином „заполню и запечатаю“… зачем это надо делать?»

«Я сказал „заполню и запечатаю“?» – переспрашивает. Просто я сам с собой разговариваю».

И вот пришло то же время года, и стоял хороший вечер, и я проходил мимо его магазина, когда домой возвращался, а он стоял на крыльце, довольный такой, и говорит: «Все в порядке и отлично – я закончил лучшую свою работу и завтра пойду с ним погулять».

«Что закончили? Бинокль? – спрашиваю. – Можно на него поглядеть?»

«Нет, нет, – не разрешил он. – Я его положил на ночь в кровать, и если покажу его вам, то придется вам отвечать за подсматривание, вот так-то».

И это были последние слова, что я от него слышал, джентльмены.

Это было 17 июня, а через неделю странная штука приключилась, из-за которой нас потом на следствии «душевнобольными» объявили, потому что те, кто с Бакстером по работе сталкивались, и не подозревали, чем он на самом деле занимался. Но Джордж Уильямс, который по соседству жил да и сейчас живет, проснулся ночью оттого, что во дворе мистера Бакстера что-то грохотало и шумело, и он вылез из кровати и подошел к окну, чтобы посмотреть, может, какие-нибудь грубые покупатели пришли. И ночь стояла светлая, и он увидел, что никого там нет. Он все стоял и слушал, и услышал он, как мистер Бакстер спускается по своей лестнице в доме очень медленно, шаг за шагом, будто его кто-то толкал, или тянул, или держал. Потом он услышал, как дверь отворилась, и мистер Бакстер вышел наружу, одетый, как обычно, вытянув руки по швам. И он разговаривал сам с собой и мотал головой из стороны в сторону, и так он шел, будто его кто-то заставляет так идти.

Джордж Уильямс открыл окно и услышал, как тот говорит: «Смилуйтесь, джентльмены!», и вдруг он заткнулся так внезапно, будто кто-то ему рот закрыл, и мистер Бакстер откинул назад голову так, что шляпа у него с головы слетела. И такое у него было жалкое лицо, что Уильямс не выдержал и окликнул его: «Эй, мистер Бакстер, вам плохо?» – и хотел предложить ему позвать доктора Лоренса, но только тот ответил: «Лучше занимайтесь своим делом. Закройте окно».

Но голос его звучал так хрипло и слабо, что он был не уверен, что это вообще Бакстер говорил. И так как на улице никого больше не было, Уильямс обиделся на него за такие слова и отпрянул от окна, пошел и сел на кровать. И услышал, как мистер Бакстер пошел вверх по дороге, и через минуту или две он не выдержал и снова выглянул наружу и увидел, как тот идет все так же странно. И еще он помнит, что мистер Бакстер так и не остановился, чтобы шляпу свою поднять, а она все равно была у него на голове. И, мастер Генри, больше мистера Бакстера никто не видел, кажется, неделю, а может, и больше. Многие говорили, что он уехал по делу или сбежал, потому что попал в какую-нибудь переделку; но его повсюду знали, и ни на вокзале, ни в других местах его не встречали, а потом стали пруды осматривать, но ничего не нашли, и в конце концов Фэйкс, лесник, спустился с холма в деревню и говорит, что Холм Висельника весь птицами усеян, что странно было, потому что раньше такого не случалось. И тогда все переглянулись, и один говорит: «Я готов туда пойти», – а другой: «Я тоже, если ты пойдешь», ну, и где-то с полдюжины их и отправились туда в тот же вечер и доктора Лоренса взяли с собой, и, как вы и знаете, мастер Генри, лежал он там между тремя камнями со сломанной шеей.

Бессмысленно воображать беседу, которая за этим последовала. Ее никто не помнит.

Но перед уходом Паттен спросил Фансшоу:

– Простите, сэр, но я так понял, что вы брали сегодня бинокль с собой? Так я и думал. Разрешите задать вопрос, пригодился ли он вам?

– Да. Смотрел на кое-что в церкви.

– Так вы его в церковь заносили, сэр?

– Да, заносил. В Ламбертскую церковь. Между прочим, я оставил его на багажнике, кажется, на конном дворе.

– Не важно, сэр. Завтра я его заберу, и, может быть, вы окажете любезность посмотреть в него.

Соответственно, перед завтраком, после безмятежного и заслуженного сна, Фансшоу пошел с биноклем в сад и направил его на отдаленный холм. И тут же опустил его, оглядел, покрутил линзы, снова поглядел, затем снова, потом пожал плечами и положил бинокль на стол.

– Паттен, – произнес он, – он не работает. Сквозь него ничего не видно, будто кто-то закрыл стекло черной облаткой.

– Испортили мой бинокль? – вопросил сквайр. – Крайне вам благодарен: единственный мой бинокль.