Стена - [18]

Поверили Колдыреву или нет, сказать трудно, однако его неучастие в убийстве Артура Роквеля было столь очевидно, что долее Григория задерживать не стали.

Позднее, обдумав все случившееся, Григорий двадцать раз возблагодарил Господа за то, что решил пройтись напоследок по городу. Окажись он в гостинице, когда явились те загадочные двое, они, вероятно, не пожелали бы оставлять свидетеля… А если б он спасся от убийц, то уж точно не имел бы доказательства своей непричастности к убийству.

На рассвете после бессонной ночи Колдырев поспешно уехал, затолкав в сумку и свиток с письмом Роквеля московскому приятелю. Теперь ему казалось совсем уж непристойным не выполнить просьбу Артура. Получалось, это была последняя воля покойного… А посему, что бы ни содержало послание, даже если сущий вздор, передать его необходимо.

Откровенно говоря, на этот раз Григорий не удержался и все ж таки заглянул в незапечатанный свиток — ведь отправителю письма уже все равно, не правда ли? Но, против ожиданий, ничего подозрительного там не обнаружилось, был это простой привет другу, и гласило письмо буквально следующее:

«Сколь редкая и сколь долгожданная возможность отправить Вам весточку! Мой дорогой друг, не беспокойтесь обо мне: кажется, все мои беды и злоключения уже позади. Люди здесь необычайно милы, я не забуду их отзывчивость и добросердечность… Искренне надеюсь, что мое письмо найдет Вас в добром здравии. Всякий раз, вспоминая ваше радушие, я мысленно благодарю Вас за помощь и советы, коими Вы делились со мной. И должен сказать, что Вы были абсолютно правы: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Sapienti sat,[18] но, Господи, почему это так трудно — стать мудрым?

Здоровья и счастья Вам, мой драгоценный друг».

Ничего особенного, в общем.

Отдѣлъ 2 Красное и черное (1609. Сентябрь)

А Смоленск-то — построеньице Не Литовское.

А Смоленск-то — построеньице Московское!

Из народной былины

Сокол возвращается (1609. Сентябрь)

— Дядь Митько, а все ж, ну как он пуляет-то? Ежели у него вместо крючка штучка какая-то, то на че нажимать-то?

— А вот на то и нажимать, на этот шарик. Вещь редкая, работы дивной, так что лучше бы ты, Александр, ее руками не трогал! И так тебе все показываю да обсказываю.

— Ну так покажи ж как пульнуть!

— В доме, что ли?! Совсем ты без ума, парень, даром, что вот-вот двенадцать сравняется…

— А сам ты, дядь Митько, зимой по печке стрелял, помнишь? Две буквы на ней выбивал из пистолей — «М» и другую, нерусскую. Фита по-нашему. Помнишь?

— Господи, помилуй мя грешного… Расшатались скрепы мира сего! Не-ет, расшатались, растряслись! Где ж это видано, чтоб дворовый мальчишка барину противоречил да супротивничал? Да как ты посмел нас равнять, негодник?!. Лучше вон глянь, чего это собаки лай подняли. Или к нам кто пожаловал?

Санька не без сожаления положил обратно на стол диковинный пистоль и метнулся к открытому окну. С высоты второго этажа он увидал, как стряпуха Петушка отворяет ворота и в них появляется фигура в длинном сером одеянии.

— Дядя Митько! Это, кажись, к нам батюшка пришел! Новый батюшка, что третьего дня приехал!

Дмитрий Станиславович, в свою очередь, поспешил глянуть через окно во двор и тут же направился к лестнице.

Его не удивило посещение священника — к кому же идти вновь назначенному настоятелю местного храма, как не к хозяину имения и самой деревни? Но визит был приятный, и Колдырев-старший поспешил принять гостя со всем тщанием.

Село Сущево было невелико — всего дворов за сорок, но жило зажиточно. Можно сказать — богато жило. Хозяйства были большие, дородные и многоземельные, а главные дома располагались в стороне от полей — чередою, по-над невысоким в этом месте берегом Днепра. А еще выше, на холме, среди старой липовой рощи, стоял, не сильно выделяясь размером от крестьянских, и сам господский дом, родовое имение Грязновых, ныне — небогатая вотчина отставного смоленского воеводы.

…Приехал он сюда почти сорок лет назад, спасаясь от государева гнева. И по сей день Дмитрий Станиславович не знал, кто тогда оклеветал его, кто виноват в опале на друга покойного попа Сильвестра.

Отец Григория прожил жизнь бурную, богатую событиями, так что иные даже удивлялись, как это он ухитрился дожить до старости и ныне здравствовать. Смолоду отличился он в ратном деле. Повоевал и под Астраханью, и в Польше, и в Ливонии, отслужил дале пару лет в далеких Холмогорах, а после уж осел на государевой службе в родной Москве.

Царство Московское росло и укреплялось, вызывая все большие опасения у соседей… После взятия Казани был Иоанн Четвертый прозван Грозным — как и его дед Иоанн Третий. С вековечным врагом покончил государь, отблагодарил народ его как мог… И что же? Почетное прозвище, данное русскими, европейцы переиначили, перевели «ужасный» — «террибль». А потом под «террибля» стали подгонять уж все, что бы ни вершил Иван Васильевич — и справедливую кару для изменников, и прополку сорняков на государской ниве, и всякие несуразные жестокости его правления. Крут был царь, подозрителен сверх меры и веровал в то, что все грехи Святой Руси может взять на себя, ибо он, Помазанник, отвечать за нее будет перед Богом… А кто из государей шестнадцатого столетия, века клятвопреступлений и измен, был мягок душою, в какой стране? Ничего такого не сотворил Иоанн, что бы ни водилось в других государствах, у других правителей. Бывало у тех в десять, а то во сто крат грехов поболе! Но «ужасным» прослыл только он…