Стена - [42]

Поскольку погода в апреле установилась сносная, я собралась удобрить землю под картошку. Навозная куча подросла, я набила два мешка и на буковых ветвях потащила их на поле. Разбросала навоз в борозды и присыпала землей. Бобовый огородик тоже унавозила. Потом опять надо было носить сено из ущелья, а потом подошли к концу дрова, и целую неделю я занималась тем, что пилила и колола. Я утомилась, но была рада, что снова есть работа и что по вечерам теперь долго не темнеет. День ото дня все больше думала, как перебраться в альпийские луга. Будет ужасно тяжело, даже если я возьму только самое необходимое и буду вести там совершенно первобытную жизнь. К тому же неизвестно, что делать с кошками. Говорят же, что они обычно больше привязаны к дому, чем к людям. Мне хотелось непременно взять их с собой, но это могло плохо кончиться. Чем дольше я раздумывала, тем непреодолимее казались мне препятствия. Опять же нельзя забывать о картофельном поле и лужайке у ручья. Убрать сено нужно непременно, а это означает семь часов ходьбы ежедневно, да еще сама работа. Заготовку дров придется отложить до осени, и форели все лето тоже не видать. Раскидывая умом и признавая свой план невыполнимым, я уже знала, что давно решила перебраться в горы. На Беллу и Бычка это подействует благотворно, ну а с работой как-нибудь справлюсь. Слишком многое для нас всех зависело от процветания их обоих, я не имела права думать о себе. Травы с лесной лужайки на двоих скорее всего не хватит, а сено с луга у ручья надо оставить на зиму. Поняв, что давно уже решила перебираться, еще тогда, когда впервые увидела зелень альпийских лугов, я успокоилась, но настроение было несколько подавленное. Я не хотела отправляться в путь, не посадив картошку, а до тех пор собиралась запасти дров. Погода стояла хорошая, но я все не решалась сажать — могло ведь и похолодать. Так что занялась пока дровами. Работала без спешки, но каждый день, и складывала дрова вокруг дома. И вот пришло воскресенье, когда я только убралась в хлеву, а все остальное время проспала. Я так устала, что казалось, больше никогда не смогу встать. Но в понедельник — опять к штабелю и принялась за дрова.

Вокруг цвела весна, а я видела только дрова. День ото дня росла желтая гора опилок. Вся в смоле, руки полны заноз, плечи ноют, но работала как одержимая, стремясь напилить как можно больше. Это давало чувство безопасности. Я слишком устала, чтобы ощущать голод, а своих животных кормила машинально. Собственно, я жила только молоком, никогда прежде не пила столько молока. А потом внезапно поняла, что дальше так нельзя. Сил вообще не осталось. Рабочая горячка прошла, и несколько дней я провела в халате и домашних тапках, восстанавливая силы. Понемногу опять начала есть молодую крапиву с картошкой.

Тем временем Кошка совершенно перестала думать о своем буйном отпрыске. Если он неуклюже к ней подбирался, она отвешивала ему оплеуху, совершенно недвусмысленно давая понять, что детство позади. Тигр вел себя как настоящий уличный мальчишка. Приставать к матери не решался, а вот несчастного Лукса терзал дни напролет. Но сколько терпения было у этого пса! Он мог покончить с котишкой одним ударом, а как бережно обращался с ним. Однако в один прекрасный день даже Лукс пришел к убеждению, что Тигра следует проучить. Он ухватил пищащего и отбивающегося малыша за ухо, протащил через всю комнату, швырнул под мою кровать и не торопясь вернулся к печке, чтобы наконец спокойно выспаться. Тут даже до Тигра дошло. Но поскольку он ни за что не мог стать тихим и послушным, то избрал меня как следующую жертву.

Я никак не могла отдохнуть после дров, но он не оставлял меня в покое. Мне все время приходилось кидать бумажки или гоняться за ним. Больше всего он любил притаиться, а когда я, ничего не подозревая, проходила мимо, выскочить и укусить за ногу. Ему только ручонок не хватало, чтобы хлопать в ладошки, когда я в ужасе отскакивала. Мать явно его не одобряла. Меня же, думаю, она презирала за то, что я не давала отпора. В самом деле, Тигр иногда становился истинным наказанием. Но я помнила об участи его братика и сестрички, и у меня не хватало духу прикрикнуть на него. Он по-своему благодарил меня за это, то укладываясь спать у меня на коленях, то тыкаясь мордочкой мне в лицо, а то упирался лапками в грудь и внимательно глядел на меня медовыми глазами. Глаза у него были темнее и теплее, чем у матери, а вокруг носа шла тоненькая коричневая каемка, точно он только что напился кофе. Я крепко его полюбила, и он отвечал мне тем же. Ведь ни один человек еще не причинил ему боли, он избежал грустного опыта матери. Он все время норовил пойти со мной в хлев. Там сидел на плите и, встопорщив усы, заинтересованно наблюдал, как я обихаживаю Беллу и Бычка. Очень скоро он сообразил, что Белла — источник вкусного молока, и немедленно после дойки я обязана была наполнять его блюдечко. К обоим огромным животным — маленький Бычок для него тоже был великаном — он приближался осторожно и с оглядкой.

Когда Тигр так ко мне привязался, Лукс начал немного ревновать. Однажды я подозвала его, погладила, а потом погладила котика и объяснила, что дружба наша по-прежнему нерушима. Не знаю, понял ли он на самом деле. Но впредь относился к котенку снисходительно, а поскольку видел, что тот мне полюбился, то стал его защитником. Когда Тигр забредал в кусты, Лукс за шкирку приносил его обратно. Старую Кошку все это не волновало. Она зажила прежней жизнью — днем спала, а ночью разбойничала. Возвращалась под утро и, мурлыча, засыпала, прижимаясь к моим ногам. Тигр сохранил детскую привязанность к шкафу и спал на прежнем месте. Он пока еще не смекнул, что по природе своей — ночной зверь, и гораздо охотнее играл на солнышке. Я радовалась — ведь днем можно за ним приглядывать, а когда мы с Луксом уходили, я запирала его в кладовой.