Стена - [27]

Потом несу домой молоко, развожу огонь и готовлю завтрак. Кошка слезает с кровати, идет к своей плошке и пьет. Потом забирается под печку и облизывает шкурку. С тех пор как умер Лукс, она спит днем на его прежнем месте под теплой печкой. Прогнать ее у меня духу не хватает. Лучше так, чем видеть пустое печальное место. Утром мы с ней почти не разговариваем: по утрам она обычно брюзглива и замкнута. Я подметаю в комнате, приношу дров. Тем временем становится совсем светло, то есть насколько может быть светло облачным зимним утром. На прогалину с криком слетаются вороны и рассаживаются по елкам. Значит, уже полдевятого. Если есть какие отбросы, выношу их и кидаю под елями. Когда приходится работать на улице — колоть дрова, разгребать снег, — я надеваю кожаные штаны Гуго. Очень трудно было их ушивать. Они достают мне до щиколоток, в них я не мерзну даже в самые холодные дни. После обеда и уборки сажусь за стол и пишу эти вот заметки. Можно бы и соснуть, да не хочется. К вечеру нужно устать так, чтобы уснуть как убитой. Да и лампу нельзя жечь слишком долго. Будущей зимой вообще придется обходиться свечами из оленьего жира. Уже успела попробовать — они отвратительно воняют, но и к этому придется привыкнуть.

Около четырех, когда я зажигаю лампу, Кошка вылезает из-под печки и прыгает ко мне на стол. Некоторое время терпеливо наблюдает, как я пишу. Она любит желтый свет лампы так же, как и я. Мы слышим, как с хриплым карканьем улетают вороны, Кошка нервничает и прижимает уши. Когда она вновь успокаивается, наступает наш час. Кошка ласково отнимает у меня карандаш и разваливается на исписанных листках. Тогда я глажу ее и рассказываю ей старые истории или пою. Пою я плохо, тихо, оробев от тишины зимнего вечера. Но Кошке нравится. Она любит серьезные протяжные мелодии, в особенности псалмы. Высокие звуки ей не нравятся, и мне тоже. Наслушавшись, она перестает мурлыкать, и я тотчас умолкаю. В печке трещат и пощелкивают дрова, а когда идет снег, мы вместе следим за крупными снежинками. Если идет дождь или воет ветер, Кошка впадает в меланхолию, я же стараюсь ее развеселить. Иногда это мне удается, но чаще мы обе погружаемся в безнадежное молчание. А очень редко бывает чудо: Кошка встает, прижимается лбом к моей щеке, а передними лапками упирается в грудь. Или она сжимает зубами мой палец, ласково и игриво покусывая его. Но так бывает не слишком часто, Кошка отнюдь не расточительна на знаки своей благосклонности. Некоторые песни приводят ее в восторг, она сладострастно дерет когтями шуршащую бумагу. Носик становится влажным, глаза сверкают.

Кошки вообще склонны к таинственности, иногда они витают где-то в заоблачных краях. Жемчужина влюбилась в малюсенькую бархатную красную подушечку Луизы. Для нее это был магический предмет. Она облизывала ее, вытягивала из мягкой ткани длинные нитки и наконец укладывалась сверху — белая грудка на красном бархате, красавица, словно из сказки. Ее младший сводный братец Тигр сходил с ума от запахов. Он мог Бог знает сколько просидеть перед благовонной травкой, встопорщив усы, зажмурив зеленые глаза; на его нижней губке собирались капельки слюны. Под конец он выглядел так, словно разлетится в следующее же мгновение на тысячу кусочков. Когда заходило так далеко, он искал спасения, отважно кидаясь в действительность, и мчался, задрав хвост и мяукая, в дом. А после этаких выходок взял манеру хамить, как мальчишка-подросток, застуканный за чтением стихов. Над кошками ни за что нельзя смеяться, для них это страшная обида. Но с Тигром иной раз можно было лишь с большим трудом удержаться от смеха. Жемчужина была слишком красива, чтобы над ней смеяться, а смеяться над их матерью я не рискнула бы никогда. Что я вообще о ней знаю? Что я вообще знаю об ее жизни? Однажды я застала ее за домом играющей с мертвой мышью. Судя по всему, она только что прикончила зверюшку. Открывшееся моим глазам привело меня к убеждению, что мышь для нее — лучшая на свете и самая любимая игрушка. Она повалилась на спину, прижала безжизненное тельце к груди и нежно облизала его. Потом осторожно положила на землю, подтолкнула ласковым шлепком, снова облизала и наконец, возмущенно мяукая, обратилась ко мне. Я должна была оживить ее игрушку. Ни капельки жестокости или злобы.

Никогда я не видела более невинных глаз, чем глаза моей Кошки после того, как она замучает до смерти мышку. Она и не подозревает, что причиняет маленькому существу боль. Любимая игрушка перестала шевелиться, вот Кошка и жалуется. На жарком солнце меня пробрал озноб, я ощутила нечто похожее на ненависть. Рассеянно погладила Кошку, чувствуя, как ненависть растет. Не было ничего и никого, что могло бы вызвать эту ненависть. Знаю, никогда мне этого не понять, да и понимать не хочется. Я испугалась. Да и сейчас все боюсь, зная, что живу лишь потому, что кое-чего не понимаю. К слову сказать, это был единственный случай, когда я застала Кошку с мышью. Кажется, она предается своим чудовищным невинным играм только по ночам, чему я и рада.

Вот она лежит передо мной на столе, и глаза ее прозрачны, как озеро, на дне которого растут изящные водоросли. Лампа горит уже и так чересчур долго, а мне пора идти в хлев и побыть полчасика с Беллой, прежде чем она снова останется на всю ночь одна. И завтра все будет так же, как сегодня и как было вчера. Проснусь, поднимусь с постели, пока не пробудились мысли, а потом на прогалину опустится черная туча ворон и хриплое карканье немного оживит день.