Стеклянный букет - [8]

Прошел первый, потом второй, потом третий год пребывания Овиедо в лагере. Он очень изменился. Лицо его уже не напоминало сильных и гордых птиц — теперь это было простое и печальное, странно помолодевшее лицо. Такие лица бывают у серьезных, много болевших подростков. Только глаза остались прежними, такие же пронзительные и синие.

Редко-редко получал Овиедо вести из дому. Барбара писала ему, что здорова, что Люсио и Санчес пытаются работать без него, что у них есть заказы. Но сквозь спокойствие ее строк проглядывали растерянность, тоска, любовь.

Товарищи Овиедо — грубоватые парни, почти все моложе его — считали его чудаком, но все-таки не задирали, звали «профессором» и только негодовали на его скрытность.

— Гордец! Не хочет сказать, за что его прихлопнули и посадили на цепочку. Такие старые тихони бывают самыми закоренелыми убийцами, — злился мадридец Виера, сам отбывающий наказание за убийство.

Подбоченившись, он становился перед Овиедо — рябой, с меланхолическими девичьими глазами и волосатыми кулаками.

— Признавайтесь, старый грешник, за что вас к нам прислали? — гремел он. — За какие мокрые дела?

— Право, я и сам этого не знаю, — добродушно отвечал Овиедо. — На суде говорилось, что я-де что-то вроде «адской машины», что от меня вся наша страна может взлететь на воздух.

Виера и остальные смотрели с недоумением. Путает что-то этот «профессор» или он просто псих?

Лейтенант Санчес — самое близкое начальство заключенных, их царь и бог — сразу невзлюбил Овиедо. В его бараке все были шумные, здоровые, понятные каждому ребята, среди которых Овиедо казался инородным телом. И лейтенант, сам такой же здоровый, грубый и примитивный, не знал, как ему обращаться с этим седым вежливым человеком, перед которым втайне он испытывал робость.

До Санчеса дошли смутные слухи о «красных симпатиях» Овиедо и о том, что на суде в его защиту выступал левый адвокат.

Даже самая вежливость «профессора» тоже бесила лейтенанта.

«Задирает нос», — определил он Овиедо и с самых первых дней начал к нему придираться.

То куртка застегнута не на все пуговицы, то недостаточно громко приветствовал начальство, то лениво работает…

2

Однажды тюремный автобус вез арестантов с работы. Стояла осень, река кипела и бесновалась, дорогу развезло. Люди в темном автобусе сидели молча, отупев от работы, покачиваясь и дремля. Вдруг автобус затормозил так, что сидящие столкнулись головами. Раздалась ругань. Отворилась дверца, и шофер кинул внутрь автобуса какой-то темный предмет.

— Чуть не наехали на этого паршивца, — сказал он ворчливо.

Где-то во тьме автобуса послышался жалобный визг. Овиедо встрепенулся:

— Щенок?

Он протянул руки, но щенком уже завладели другие. Кто-то зажег спичку, чтоб разглядеть собачку. При виде огня щенок заворчал: он оказался черным, с крупными желтыми подпалинами возле ушей и на щеках.

— Беспородный! — сказал Виера. — Совсем как мой старый пес Ману, такой же окраски и уши такие же длинные… Песик, ко мне! — засвистел он.

Щенок, неуклюже передвигаясь по коленям сидящих, добрался до Виеры.

— Мал, да удал, Ману, — одобрил его тот. — Придется мне тебя усыновить… Слышите, ребята? Отныне Ману мой пес, — объявил он на весь автобус.

— Неизвестно, позволят ли тебе держать его в бараке, — сказали сразу несколько голосов.

— Ручаюсь, позволят. Я с лейтенантом полажу, пообещаю ему что-нибудь за собаку. Могу из кости брошку вырезать для его жены, — самоуверенно сказал Виера.

Заключенные стали с жаром обсуждать, позволит или нет Санчес держать собаку в тюремном бараке. Составлялись пари, в заклад ставился целый ужин. Маленькое животное, попавшее в этот проклятый мир, как будто вызвало всех к жизни.

Один Овиедо не принимал никакого участия в разговоре. Почувствовав в руках теплое мохнатое тельце, он вдруг ощутил толчок в сердце. Умиление, нежность, желание согреть, утешить, приласкать — все, чего он был так долго лишен, что казалось ему умершим, вдруг с необыкновенной силой воскресло и затопило его. И сейчас он сидел и мучился: момент упущен, щенком завладел Другой, — зависть, какой он никогда не знал, грызла его теперь, не переставая.

— Не отдадите ли вы мне щенка?! — неуверенно попросил он Виеру, когда они приехали «домой» — в узкий, смрадный барак. — Я был бы вам так благодарен…

— Вон чего захотел «профессор»! — фыркнул тот. — Но и мне тоже нужно маленькое развлечение.

— Я мог бы отдавать вам мои завтраки, — сказал Овиедо, глядя на копошащегося у его ног щенка.

— А Ману, что ж, с голоду подохнет? — грубо возразил Виера. — Нет, «профессор», собака остается за мной.

Ах, как завидовал Овиедо мадридцу, когда тот укладывал черного Ману рядом с собой на койку!

Лейтенант, действительно, в первое время отнесся благодушно к просьбе Виеры оставить собаку. Виера был отличный работник, стоивший троих, и до сих пор вел себя примерно.

— Только чтоб не было никакой грязи от твоей собаки! Ты мне за нее отвечаешь, — сказал Санчес, и таким образом щенок был узаконен.

На следующий день выяснилось, что щенок женского рода, и Виера, чертыхнувшись, тут же переименовал его в Манилу.

Отправляясь на работу, Виера привязывал щенка к своей койке и подкладывал ему кое-какое тряпье. За обедом каждый заключенный отделял часть своего пайка и нес его в котелок мадридца. А вечером после целого дня каторжного труда эти люди в полосатых куртках усаживались на корточках в кружок и улыбались и радовались, глядя, как снует розовый язык собачки, как жадно она лакает серую тюремную похлебку и как благодарно машет хвостом.