Стеклянная клетка - [28]

Лохматка не слышала; она не хотела ничего слышать. Кашпарек ее уговаривал, чесал за ухом, гладил бока — все напрасно: она оставалась бесчувственной и глухой. Когда Кашпарек тянул ее за собой, она покорно переходила на новое место и опять стояла с опущенной головой, ушами, хвостом. У нее даже шерсть была не лохматой, а обвисла, будто намокла. «Обиделась? — сказал старик, чувствуя тяжесть на сердце. — Что мне с тобой делать, глупая? Меня же хозяин твой со свету сживет, если я волю вам дам». Лохматка медленно подняла голову и на него посмотрела. Самое странное, что Кашпарек не видел ее глаз, лишь некий неясный блеск в густой шерсти. И все же он видел их: Лохматка смотрела на него с таким упреком, с такой человечьей болью, что старик не выдержал и отвернулся; но тут он увидел глаза Бруно; лоб легавого с недоуменными складками был само разочарование и удивление, словно пес не мог уразуметь, как это он — именно он, Кашпарек! — может столь жестоко поступать с ними; и тогда старик вдруг нагнулся и отцепил поводок с ошейника пули.

Кашпарек, как большинство людей его возраста и его положения, честно прошел через всю войну, зная о ней лишь то, что человеку вроде него положено было знать, и ни на гран более; то есть, что если идет война, то мужиков забирают на фронт, а кто не пойдет добром, того возьмут силой; но откуда война и зачем, он не знал и полагал даже, что не его дело задумываться над этим; среди близких ему людей не было ни цыган, ни евреев, так что расовые преследования для него оставались чем-то далеким, о чем простой человек знает лишь понаслышке (если вообще знает); о таких же вещах, как защита расы, осквернение расы, апартеид, негритянский вопрос, он вообще понятия не имел; но о законах собаководства он, конечно, кое-что слышал; он знал, что такое родословная книга, селекция, чистопородность, знал, что чистопородная сука и многократная медалистка вроде Лохматки представляет собой большую ценность и стоит немалых денег; словом, Кашпарек не мог бы дать своему поступку никакого разумного объяснения, не мог оправдать его никакой из известных идеологий; разве что, если б его спросили, ответил бы, что уж очень тяжко было смотреть собакам в глаза; впрочем, и этого он не смог бы сказать, так как был хоть и беден, но самолюбив и ни за что в мире не позволил бы, чтобы над ним смеялись. И вообще он не предполагал, что все так печально кончится. Он думал: ну пускай себе поиграют немного, помилуются, уж коли так друг без друга не могут; в детстве, в деревне, мало, что ли, случалось ему разгонять спаривающихся собак, думал он, как-нибудь и здесь вмешается в последний момент; но в последний момент, подняв заранее приготовленную дубинку, он не смог ее опустить и с изумлением обернулся к Нестору, который бежал в нескольких шагах позади него.

— Гляди-ка, спятил я, видно, на старости лет… Что же теперь будет-то?

Четыре недели Кашпарек ждал, что же будет, надеясь, что все, может, обойдется, поскольку дело случилось в относительно раннем периоде течки. Однако через четыре недели он вынужден был сознаться себе, что надеялся зря; а когда Лохматка стала все заметнее округляться, Кашпарек решил ее умыкнуть. Осуществить эту операцию было не так-то легко — из-за остальных собак; но Кашпарек, прекрасно зная окрестности, придумал такой план: возвращаясь со сворой домой, он сделает небольшой крюк, там есть пустой участок, слева граничащий с улицей и еще одним пустырем, а справа — со строительством кооперативного дома, где по субботам никто не работает; тут он и спрячет Лохматку на два-три часа. Так он и сделал: утром в субботу оставил пули на пустом участке, привязав ее за какой-то бетонной трубой, а сам, вернувшись с собаками на обычный маршрут, развел их по домам, затем для храбрости выпил в корчме рюмку палинки и отправился к докторше — сообщить, что собака пропала.

Кашпарек опасался, что докторша будет искать собаку, да и его заставит ходить с ней, и ненароком они могут нечаянно забрести туда, где он спрятал Лохматку; чтобы этого не случилось, он сочинил историю, будто пули убежала на другую сторону насыпи и там исчезла (то есть в противоположном от незастроенного участка направлении); еще больше боялся он, как бы докторше не пришло в голову искать собаку с помощью Нестора, который наверняка бы в два счета нашел Лохматку по следам; однако докторше вообще ничего не пришло в голову, кроме как обругать Кашпарека пьяной скотиной; когда старик с заискивающей, испуганной, глупой улыбкой явился к ней и залепетал: мол, так и так, сударыня, собачка ваша сбежала за насыпь и пропала, — он, не веря своим глазам, словно в каком-то странном сне находясь, увидел, что докторша держит в руке бутылку черешневой палинки и во весь рот смеется (как будто Кашпареку удалось наконец-то поделиться с людьми той забавной шуткой, намек на которую так давно таился в лукавых морщинках вокруг его глаз, таился всегда — кроме, может быть, именно этой минуты); а, это вы, заходите, сказала докторша, усадила его, налила ему добрых полстакана черешневой и спросила: ну что там у вас? Кашпарек в ужасе (оттого, что видит докторшу, которая как-никак чистого сословия, пьющей, более того — пьяной) одним духом вылил палинку в рот; эта порция, вместе с выпитой в корчме рюмкой, вдруг ударила ему в голову, и, заикаясь, он принялся плести про огромного волкодава, который погнался за Лохматкой (то есть Людмилой), та пустилась бежать через насыпь, а он, Кашпарек кинулся было за ней, но тут появился поезд — а когда он прошел, обеих собак и след простыл… Все это он успел рассказать лишь до половины, потому что докторша вдруг завизжала, обозвала Кашпарека пьяной скотиной и велела ему убираться вон сию же минуту, а когда старик был уже в дверях, закричала вслед что-то насчет полиции, где он за все ответит. Кашпарек тут же побежал за Лохматкой, сел с ней на трамвай, идущий на другой конец города, и, сделав три пересадки, кружным путем пробрался к себе домой; все это нужно было, чтобы Лохматка не смогла убежать к докторше, а также, чтобы Нестор или Бруно не отыскали ее по следам.