Стекло - [32]

(пробел)

Снова опрыскала папоротник, итого опрыскала его сегодня три раза, забывала вчера и позавчера, я всю прошлую неделю, в общем-то, забывала. Он теперь, кажется, весь не такой зеленый, как раньше, но возможно, эффект освещения. Не то чтобы я сплошь всю неделю забывала — нет, вдруг вспомнишь, скажешь себе «Да-да, сейчас», а потом вылетает из головы. Я, конечно, прекрасно усвоила, что не надо поливать рядом со стеной, и теперь та половина папоротника, которая у стены, побурела. Да, надо будет его вытащить на середину комнаты, и тогда, пожалуйста, обходи кругом и опрыскивай. Кларенс делался похотливым, когда перепьет, распускался причем похабно и грубо, особенно в зрелые годы, когда все еще был хорош собой, хоть отяжелел и, в общем, имел потасканный вид, как побитый боксер-чемпион, и он регулярно пропадал с девицами, которых подцеплял в гостях, на чтениях, когда еще выступал с этим чтением собственных текстов, ну, я не знаю, на спортивных мероприятиях, когда еще писал про эти мероприятия для журналов. Под «пропадал» я имею в виду, что он сразу с ними учапывал, где бы дело ни происходило в данный момент — бассейн, прием, мало ли, стадион, теннисный корт, — а еще я имею в виду метафорически, то есть он при виде иной юной дамы или девицы буквально таял, растворялся, да, и у него разыгрывался аппетит, на него находило, вдруг, как припадок, буквально. Это выглядело, я ему говорила, просто патологически. Но эти припадки, при всей сокрушительности, длились недолго, налетел и прошел, и привет, и в итоге пшик, и Кларенс на мели, в кресле, на пляже, неважно, весь красный, запыхавшийся — да, я должна сказать, абсолютно смехотворный вид. Еще и потому смехотворный, что объекты его страсти, вплоть до эпохи Лили, были уж до того невозможны, и для всех, кроме него, это было очевидно с первой минуты, и у него самого на то, чтоб разобраться, уходило, как правило, всего дня на два побольше, хотя один раз потребовался аж месяц. Особую слабость он питал к студенточкам, его защитные рубежи, такие уж рубежи, понятно, легко сметало обожанье сексуально озабоченных юных существ — манящие формы, зачатки хитрости и ошметки образования, вот весь их багаж, — просто по определению не способных оценить его чары. Когда бы мы ни отправились в кампус, на прием, куда вхожи такие девицы, мне следовало быть на чеку, ожидать выходки, взрыва. Причем во мне, естественно, подобная широта взглядов отнюдь не приветствовалась. Да это и не по моей части. Даже в Венесуэле я всего-то пару раз смоталась в кабак кое с кем из компании, пока он работал, а что он устроил, о! Едва ли, по-моему, его сильно трогало, чем именно я занимаюсь, нет, его беспокоило, как он будет выглядеть на публике, тем более в Венесуэле, где такие злющие мужики. Он шел через гостиничный холл, а там их полно ошивалось, дули виски, орали, и ведь кто-нибудь, как пить дать, поднимал над головой два пальца, изображая рога. Кстати, Кларенс не сильно облегчал свою участь, расхаживая в соломенной шляпе, как будто он под ней что-то прячет. Они шевелили пальцами, в отличие, естественно, от рогов, в смысле, рога шевелиться не могут. Я сказала Кларенсу, что это они изображают кроликов. Он не оценил остроумие моей шутки и стал избегать холла, ходил через кухню. Через некоторое время мы прекратили разговоры на эту тему, ни единого слова, никогда. Ну что тут скажешь и чтоб не было непереносимо? Если бы мы с Кларенсом посмотрели друг на друга под конец той эпохи, а мы же так по-настоящему и не посмотрели, мне кажется, — просто ужас, что бы мы увидали. Короче, Кларенс был дитя мира сего, а мое место было в монастыре.

(пробел)

Долго я сидела, думала про это про все, плюс еще тысяча разных вещей, так ерунда, не стоит упоминания, а потом нацепила платье и спустилась в квартиру Поттс. Включила свет над аквариумом, села в кресло Артура и стала смотреть на рыбок. То и дело одна поднимается к цепи пузырьков от воздушного насоса, как человек свернул бы в сторону, чтоб глотнуть из питьевой колонки — умей рыбы говорить, они бы дыханье называли питьем, ей-богу, — и вспомнила я стихи Лоуренса про рыб[12]. Им, безлюбовным, нас не тронуть ничем. Ни пальцев, ни рук, ни ног, ни губ, нежных морд, жадных чресел. Да уж, вот именно что. Иногда рыбка подплывает и смотрит через стекло. Видит меня в кресле Артура и, небось, думает: вот тоже сидит у себя в аквариуме, уставилась на меня. Вернулась наверх, выключила свет, подошла к окну, постояла, посмотрела на улицу. Поздно уже, ни души. Я было отвернулась, но тут в глаза мне мелькнуло — большая крыса, что ли, на тротуаре, на той стороне улицы. Я опять повернулась, и как раз в ту секунду она подползла под припаркованный автомобиль, а я осталась у окна и стояла-смотрела, ждала, и вот на той стороне объявился тощий, голодный котенок, а ползает он так из-за сломанной задней лапки. Я постучала по стеклу, хотелось, чтоб он на меня глянул. Остался бы под автомобилем, так бы, наверно, у меня и засело в памяти, как однажды ночью я смотрела в окно, вниз на улицу, и увидела большущую крысу. Уходя к Поттс, я оставила включенное радио, а тут собралась выключать и вдруг меня стукнуло, что исполняют-то «Карнавал животных» Сен-Санса