Стая птиц - [5]

В пять часов пополудни я встаю и отправляюсь в бар на улице Триполи.

Это маленькая забегаловка за зданием почты, нечто вроде узкого коридора; посреди неровно выложенного плиточного пола красуется широкий цементный проем. Теперь это уже не бар. Может, раньше был бар, а теперь здесь стоят несколько старых расшатанных игральных автоматов, а в углу сидит высохший старик в измятом и грязном белом костюме. На голове у него светлая шляпа, на шее — цветастый галстук. Похож он на американца итальянского происхождения. Таких рисуют в комиксах; седые волосы и грязные ругательства, изредка вылетающие изо рта при обращении к немногочисленным клиентам.

Среди последних выделялась девчонка, тщетно пытавшаяся встряхнуть автомат, чтобы увеличить пробег шарика, который запутался среди препятствий выцветшего лабиринта.

Я подошел к владельцу бара, чтобы спросить об Армандо. «Такой толстый?» — спрашивает он меня. Я не знаю. «В очках?» Тоже не знаю. Он говорит, что есть еще тощий Армандо. Я развел руками — мол, никаких примет не знаю. Посмотрев на меня пристально, он встал с кресла, вышел со мной из бара и показал на пятиэтажный дом, возвышавшийся метрах в ста от его заведения. Но показал как-то неопределенно, словно хотел отделаться от меня.

Дом был угловой и стоял на стыке левой стороны центральной и правой стороны левой улицы. Это здание держалось на пилонах циклопической кладки, между ребрами которых чередовались выпуклые и вогнутые участки фасада. Окна были то правильной, то неправильной формы, и в довершение всего суставами в костяке всей тяжелой конструкции нависали массивные балконы. Такие дома в форме причудливого музыкального инструмента обычно строят на стрелке двух улиц, упирающейся в просторную площадь. На стенах — слой черной пыли. И все же в угловатых и вместе с тем плавных очертаниях есть какое-то чувственное очарование. Даже в лепнине из фруктов словно с этикетки содовой воды. Выглядят эти дома чудовищно, но их присутствие неизбежно и в известном смысле приятно. Из них доносятся глухие голоса и даже звуки музыкальных инструментов. Это дома для «золотой» молодежи и людей, поздно услышавших голос подавляемой страсти. В этих домах живут не по возрасту бойкие сынки и знаменитые адвокаты; в комнатах слышится грохот трамваев, на потолке отражаются отблески фонарей, по стенам бродят густые тени, окна в нижних этажах зарешечены, и за ними прячутся старые шкафы с книгами. Это здесь обнаружили крысу длиной в метр от головы до хвоста. Хозяин книгохранилища выстрелил в нее из пистолета. Крыса съела греческих лириков и подшивки газет и журналов за несколько лет. Печатный шрифт вошел в ее плоть и кровь. В углу комнаты, где ее застиг выстрел из пистолета, нацеленного в череп, видно было, как шевелятся белесые волоски на животе, словно от ветра. Но это не ветер, это ее дыхание колыхало воздух. Наконец она сходила под себя, и в мозгу у нее застрял свинец, точно такой же, какой унес на тот свет обоих Кеннеди.

Я подхожу к подъезду и принимаюсь читать список жильцов. Никакого Армандо там нет. Я дышу влажным воздухом, которым тянет из глубины парадного, ведущего в тенистый садик. Входят и выходят люди. Я иду прочь, направляясь к скверикам бульвара Мадзини. Не знаю почему, но меня охватывает предчувствие, что я найду жену там. Действительно, она неподвижно сидит на скамейке с отсутствующим видом, как и в первый раз, Не говоря ни слова, я сажусь рядом. Жена сразу берет меня за руки и улыбается, словно мы расстались всего несколько минут назад. Она говорит, что сделала кое-какие покупки, даже купила грейпфруты. На скамейке рядом с ней в самом деле лежит пластиковый пакет, набитый всякой снедью. У жены накрашенное, осунувшееся лицо. Одета ярко, вызывающе. Как потаскушка. По дороге домой я спросил ее об Армандо, и она выдержала мой взгляд с обезоруживающим спокойствием, которое заставило меня забыть даже о помаде на ее губах. Мы поднялись к себе в квартиру. Я наблюдал, как она ходит по комнатам и коридору, старался обнаружить какое-нибудь опрометчивое движение, фальшивый жест. Я пошел в спальню и сел на край кровати, ибо теперь только здесь я мог хоть как-то отдохнуть. Она тоже вошла переодеться. На моих глазах быстро сбросила с себя платье. Раньше она так не делала. Несколько минут стояла обнаженной. Я не понимал, зачем она разделась догола. Потом надела белые вышитые трусики. Она была в нерешительности, надевать ли остальное белье, которое вытащила из комода. Потом пристально посмотрела на меня и решила, что я приглашаю ее в постель, хотя днем я никогда об этом и не помышлял. Я снял ботинки, рубашку и с изумлением посмотрел на ее руки, на эти бледные, гладкие руки, отвыкшие от черной работы на кухне. Их прикосновение к коже было какое-то особенное. Затем поцелуй в губы — вульгарный и жадный. Я почувствовал, что весь растворяюсь в этом поцелуе.

6

Восемь или девять месяцев мы прожили как обычно. За это время мне удалось хорошо поработать в Сардинии. Месяца два я потратил на розыски одной старухи. Мне говорили, что живет она в горах Оргосоло. Я знал, что ей девяносто лет. И только — ни имени, ни фамилии. Я изъездил Сардинию вдоль и поперек, разыскивая ее, как иголку в сене. Меня знакомили со многими старухами, некоторым из них было под сто. Но песни, сохранившиеся в их памяти, были заурядным фольклором. Все это пригодилось бы для изысканий, которыми я давным-давно не занимаюсь. Но наконец я нашел ту старуху. Она жила в каменной сторожке посреди загона для лошадей. Вокруг кучи навоза и рой мух, залепляющих лицо и глаза. Старуха лежала на козьих шкурах в каморке без окон. Она пережила множество детей и осталась с внуком, который раз в день кормил ее сыром и хлебом. Старуха ничего не говорила — быть может, не понимала, чего от нее хотят, — и даже казалась слепой. Тогда мне стал помогать внук, подстегивая ее вопросами. Одними и теми же, но всякий раз поставленными по-иному. Мы долго ждали от нее отклика. Тогда я стал расспрашивать внука, не слышал ли он «тех напевов, что я ищу». В жизни он не слыхал ничего подобного. Может, их слышал его отец, но отца убили. Я искал былину, но былину особого рода — без слов, из одних лишь звериных кличей. И вдруг, как будто из пещеры, изо рта старухи один за другим стали вырываться нечленораздельные звуки, нечто такое, что должно быть фоном доисторического сказания, когда люди пели, подражая животным.