Ставка на мертвого жокея - [52]

— Ты себе представить не можешь, как Фредди осатанел — бегал словно обезумевший дикарь по всему дому, когда получил извещение от секретаря клуба.

И продолжала со слезами на глазах, потихоньку расправляясь с цыпленком:

— Я ему сказала, что с радостью пойду работать, но он заявил, что никогда этого не допустит. Не хватало еще, чтобы вокруг судачили: хорош муж — не в состоянии содержать собственную жену. Ну разве нельзя к нему отнестись с уважением за такие супружеские чувства? Кроме того, он провозгласил, что больше не попросит у тебя ни цента. Ну разве не может не восхищать такая твердость и решимость, скажи на милость?

— Конечно нет! — прервал ее Хью, вспоминая, что зять за эти четыре года взял у него в долг три тысячи восемьсот долларов и не вернул до сих пор ни цента. — Нет, ничего подобного! Знает он, что ты явишься ко мне сегодня с этим разговором?

— Весьма расплывчато, — увильнула от прямого ответа Клэр, наливая себе очередной стакан вина.

Подбирая остатки яблока и грецких орехов на тарелке с салатом, Клэр с обычной своей женской хитростью принялась убеждать отца, что ей вовсе не хотелось перекладывать свою ношу на его плечи и он единственный человек во всем мире, мнению которого она целиком доверяет, — такой надежный, благоразумный, обаятельный. Сама она никак не может прийти к окончательному выводу, любит ли еще Фредди или нет; ей ужасно больно постоянно видеть, как он страдает из-за отсутствия денег; еще она хочет знать, готова ли, по его, отца, мнению, к материнству в свои двадцать два года. Пусть скажет ей честно, ничего не скрывая.

К тому времени, как допивали кофе, Хью уже пообещал в ближайшее время поговорить с Фредди по поводу этой женщины с Семьдесят восьмой улицы, подписать счет либо на поездку в Рино, либо врачу-акушеру, если дойдет до этого; и несколько неопределенное обещание заплатить за Фредди членские взносы и за пользование лужайками в гольф-клубе.

По дороге обратно в офис Хью купил для Нарциссы сумочку из крокодиловой кожи за шестьдесят долларов; когда подписывал чек и передавал продавщице, его одолевали тяжкие мысли о росте инфляции в стране.

После ланча работа не клеилась — все время думал о Клэр, какой она была когда-то маленькой девчушкой (в четыре года — корь, год спустя — свинка; с четырнадцати до семнадцати — прыщи). Работа над статьей о Сорренто продвигалась очень медленно, и мистер Горслайн уже дважды наведывался к нему днем. В первый раз бросил:

— Все еще на Сорренто?

Во второй:

— Кому, черт подери, интересно, что какой-то русский коммунист написал книгу?

Теперь, кроме знакомого ощущения рези в паху, Хью отметил ускоренную частоту дыхания, почти одышку, и все из-за того, что за спиной чуть ли не все время после ланча торчал этот противный Горслайн.

После работы он зашел в небольшой бар на Лексингтон-авеню, где обычно трижды в неделю встречался с Жанной. Она уже на месте — заканчивает первый стаканчик виски. Сел с ней рядом, крепко стиснул ей руку в знак приветствия. Они любили друг друга вот уже одиннадцать лет, но поцеловал он ее только однажды, в День заключенного перемирия, потому что она училась в одном классе с Нарциссой в Брин-Мавре и оба решили с самого начала игры придерживаться строгих правил.

Эта высокая, величественная женщина, по-видимому из-за своей беспокойной жизни, все еще казалась относительно молодой.

Чаще всего они с печальным видом тайно уединялись в маленьких, мрачных барах, поздно по вечерам, и долго говорили в ностальгических, тихих тонах о том, как все могло бы быть иначе. Вначале их беседа бывала довольно оживленной, и при каждой встрече Хью через полчаса, казалось, ощущал прилив оптимизма и уверенности в себе, как тогда, когда, еще совсем молодой, студент, сумел добиться всех почестей в колледже, — только потом, много лет спустя, ему стало ясно, что цепкая память, талант, ум и везение — это отнюдь не одно и то же.

— Мне кажется, очень скоро нам придется покончить со всем этим. — Жанна потягивала свой напиток. — Ни к чему хорошему это привести не может, и мне от всего этого, честно говоря, не по себе, я чувствую себя виноватой. Ну а ты?

До этой минуты ему и в голову не приходило, что он совершает что-то постыдное, может за малым исключением — этот поцелуй в День перемирия. Но теперь, когда услышал об этом от самой Жанны, вдруг осознал, что, вероятно, теперь будет постоянно чувствовать свою вину всякий раз, когда, войдя в бар, увидит ее там сидящей за столиком.

— Да, — печально ответил он, — думаю, ты права.

— Я уезжаю на все лето, — сообщила Жанна, — в июне. После возвращения я больше не стану с тобой встречаться.

Хью только кивал с печальным видом, — он чувствовал себя таким несчастным. До лета еще целых пять месяцев, но уже сейчас он ощущает спиной какой-то шорох, какой-то шелестящий звук — словно опустилась тяжелая штора.

Всю дорогу обратно домой пришлось стоять, и на сей раз в вагоне столько народу, что и газету никак нельзя развернуть, — читал и перечитывал первую страницу. Боже, как он рад, что его не избрали президентом!

В вагоне душно, жарко и очень не по себе из-за того, что со всех сторон сжимают пассажиры. Вдруг Хью показалось, что он ужасно толстый, и эта грузная плоть тяготила его, делала еще более несчастным. Но это еще не все: подъезжая к Двести сорок второй улице, он обнаружил, что сумочки из крокодиловой кожи у него в руках нет — оставил на письменном столе в кабинете. Дыхание перехватило, мелко задрожали колени. Дело, конечно, не в том, что его, явившегося домой с пустыми руками, ожидает неприятный каскад вздохов, полувысказанных упреков и, само собой, слез. И даже не в том, что он не доверяет больше уборщице, которая каждый вечер наводит порядок в его кабинете (однажды, сомнений нет, а именно 3 ноября 1950 года, она вытащила из правого верхнего ящика марки для авиаконвертов на один доллар тридцать центов).