Статуи никогда не смеются - [3]

На рассвете, когда на улицах появляются подметальщики, закрываются двери больших ресторанов. Усталые кельнеры спускаются по черной лестнице, немецкие офицеры под руку с пьяными женщинами выходят через вертушку парадных дверей. Так уж заведено.

Над входом в ресторан «Палас» висят два флага: один — со свастикой, другой — трехцветный — румынский. Белокурая проститутка, вся измазанная губной помадой, истерически хохочет. Офицер закрывает ей рот ладонью. Еще немного, и оба потеряют равновесие. Но вот офицер широко шагнул и оперся о стену: кажется, он приходит в себя. Он протягивает руку к румынскому флагу. Может быть, он так пьян, что хочет его поцеловать?.. Нет… он высморкался в него. Проститутка хохочет. Ее резкий смех катится по улице, пропадает где-то за домами.

Телеграфные столбы, стены и заборы в рабочем квартале на берегу Бегея, там, где выстроились в ряд металлургические заводы, пестрят надписями. Городская управа послала специальную команду, вооруженную кистями, замазывать антивоенные лозунги.

Наступает утро, город оживает. Распахиваются двери домов, поднимаются железные шторы витрин, по улицам бегут трамваи.

Сперва — отдельные громкие звуки, затем — обычный городской шум наполняет улицы, дома. Вступают голоса продавца газет, мусорщика, молочника. Внезапно город меняет свой облик: из открытых окон свисают простыни, на подоконниках появляются пестрые одеяла.

И лишь в одном здании все остается без перемен. Этот дом стоит на окраине города, он похож на казарму. Когда подходишь ближе, убеждаешься, что это и есть казарма. Вид у серого здания очень мрачный. Посредине, достигая высоты второго этажа, чернеют, как разинутая пасть, ворота из кованого железа. Они всегда на замке. Слева, нарушая симметрию фасада, торчит грубо сколоченная будка. Возле нее, опершись на увенчанную ржавым штыком винтовку, стоит часовой. За решеткой ворот начинается темный тоннель — коридор. В конце его, направо, четыре стертые ступени ведут в другой коридор, — он еще уже, еще темнее. По обе стороны — множество железных дверей с окошечками-глазками. У последней двери посапывает, примостившись на ящиках из-под снарядов, небрежно одетый надзиратель с красными от бессонницы глазами. За его спиной, по ту сторону забранной решеткой двери, находится небольшой мрачный зал, выкрашенный в серый цвет. Железная винтовая лестница ведет наверх, оттуда через решетку окна можно видеть внутренний двор. Во дворе валяется железная вывеска, раскрывающая назначение этого здания: «Военная тюрьма». И больше ничего там не видно.

Повсюду в коридорах, в залах вывешены таблички с краткими надписями: «Соблюдай тишину!», «Будь дисциплинирован!». Каждые пять метров — черные деревянные кресты, они призывают обитателей здания к раздумью.

В тюрьме-казарме есть только одна деревянная дверь. Она находится на втором этаже и запрятана в углублении, которое обрамляют две пилястры, выкрашенные масляной краской. На дубовой двери железная дощечка, чья-то неумелая рука вывела на ней: «Комендант».

В комнате коменданта беспорядок. Акты, папки разбросаны на столе, словно в них рылся кто-то чужой. Комендант тюрьмы, высокий полковник, дремлет на стуле за письменным столом. Время от времени голова его склоняется на грудь, комендант вздрагивает, но он слишком устал, чтобы проснуться.

На стене — серебряное распятие, под ним — лампадка. Кажется, распятый хочет обнять портреты, висящие слева и справа от него: король Михай I в форме лейтенанта и маршал Ион Антонеску, чье сморщенное лицо похоже на сушеную сливу.

Обстановку комнаты дополняют шкаф для бумаг, стоящий у окна, круглый столик, два кожаных кресла.

Звонит телефон. Дребезжащий звон наполняет комнату. Полковник встряхивает головой, протирает глаза, берет трубку.

— Алло, да… да… да… Ясно, господин генерал!.. — Он невольно встает по стойке смирно. — Да, да… Ясно, господин генерал!

Он кладет трубку, потом идет к окну и отдергивает занавеси; в комнату врываются потоки света. Солнце дробится в лежащем на столе стекле. Крошечные пылинки, как безумные, пляшут в его луче. Полковник растерянно озирается: письменный стол в полумраке выглядел гораздо уютнее; при дневном освещении мебель принимает другие размеры, с трудом пробираешься среди стульев, диванов, шкафов. Как глупо, как бессмысленно прозябать здесь! Хорошо бы очутиться сейчас где-нибудь в горах, в густой тени елей. Во всяком случае, далеко-далеко от людей, от города, от повседневных забот. Уголки губ полковника кривятся в горькой усмешке, усмешке человека, который все поставил на карту и проиграл: «Ясно, господин генерал!» Всегда это: «Ясно, господин генерал!» Точно так же ответил он и тогда, когда в танке переправлялся через Прут, и тогда, когда, усталый, просил должность поспокойнее, где-нибудь в тылу. «Ясно, господин генерал!»

Ничего не было ясно полковнику, он был потрясен, ошеломлен. Ему вдруг почему-то вспомнилась старая нянька, которая пела над его колыбелью. Словно желая отогнать воспоминания, он встряхивается, одергивает мундир, подходит к столу и нажимает кнопку. Протяжный резкий звонок слышен даже здесь, в кабинете. Он похож на сигнал тревоги. Проходит всего несколько мгновений, и в коридоре раздаются равномерные, четкие шаги. Полковник еще раз поправляет мундир, бросает поспешный взгляд на портреты, висящие на стене, словно хочет, чтобы и они одобрили приказ, который он сейчас отдаст.