Статуи никогда не смеются - [2]

Читатель оценит и своеобразный стиль Мунтяну: много диалогов, описания похожи на ремарки, прошлое дается наплывом, события сменяют друг друга, подобно кадрам киноленты.

В последнее время Ф. Мунтяну увлечен работой в кино: по его сценариям созданы фильмы «Мяч», «Буря», «Сундук с приданым», «Солдаты без мундиров» и др. Совместно с Т. Поповичем он написал также сценарий фильма «Пылающая река», удостоенного международной премии. Это увлечение в известной мере идет от творческой манеры писателя.

Мунтяну находится сейчас в полном расцвете сил: недавно он закончил работу над романом «Сьеннская земля» и сборником рассказов «Мой друг Адам»

Т. Репина

Глава I

1

Тимишоара, 1944 год

Августовская ночь. Лунный свет заливает уснувший город. На улицах ни души. Лишь, забравшись в свои будки, дремлют часовые, утомленные слишком частыми воздушными тревогами. Замаскированные, закрытые ставнями окна не отражают света луны; под ее сверкающими, как сабли, лучами поблескивает только жестяной купол православной церкви там, где дожди смыли серую краску войны.

Тишина. Только усталый ветер лениво раскачивает вывески магазинов. Их тени на тротуарах то растягиваются; то сжимаются, как меха гармони в неумелых руках. Изредка налетит порыв посильнее, и тогда слышно, как хлопают медные диски на дверях парикмахерских: металлический звон, словно детский плач, медленно теряется и затихает среди домов.

Тихо струится Бега, скрытая зарослями ив.

С некоторых пор все ночи стали одинаковыми. Похожи друг на друга и рассветы, — те часы, когда на фоне серого-серого неба начинают вырисовываться бесчисленные силуэты домов, — редко выпадают дни, когда глухой рев «либерейтеров» не извещает о новом налете; люди привыкли к истеричному, угрожающему вою сирен. Многим, особенно вернувшимся с фронта, все это надоело. Но по привычке они еще прячутся в убежище.

Одни лишь серо-зеленые мундиры не обращают внимания на огненные столбы в небе, на глухие разрывы бомб. Покинув казармы, они разместились теперь в центре города: в жилых домах и в общественных зданиях. В ресторане «Палас», реквизированном для вермахта, кельнеры в две смены обслуживают только немцев. День и ночь здесь слышатся прерывистые звуки джаза: исполняют «Эрику», «Аилли Марлен», «Wir fahren gegen England»[1].

В облаках табачного дыма трудно различить даже тех, кто сидит за соседним столиком. Серо-зеленые мундиры это не беспокоит. Напротив, им кажется, что они в отдельных кабинетах, и они ведут себя еще самоуверенней. Откуда-то доносится приглушенный звон колокола.

Четыре утра. Но здесь никто еще не сознает, что настал час великого перелому.

Какой-то толстый капитан снял китель: грязная, забрызганная помидорами майка плотно облегает его торс. Он разложил на столе свое имущество: бритвенный прибор, пистолет, зубную щетку и кожаный бумажник, из которого вывалилось несколько фотоснимков с видами Севастополя. Рядом другой капитан, рыжеволосый, с выпуклыми, как луковицы, глазами, тасует потрепанную колоду карт.

— Трефы, Ульрих… у меня сорок, — и он глупо улыбается. Наверное, у него хорошая карта.

Толстый капитан рассматривает свои волосатые руки. Кольцо с большим голубым камнем врезалось в жирный мизинец.

Он икает и чешет левое плечо, где вытатуирована голая женщина, на ягодицах у нее видны две буквы: «А» и «Д».

— Опять трефы, Ульрих… ты помнишь Наташу?.

— Из Киева?

— Нет… из Ростова. Певицу… которую я проиграл в карты. У меня тогда тоже было сорок треф.

За соседним столиком веснушчатый белобрысый летчик штыком разрывает и без того слишком декольтированное платье сидящей рядом с ним женщины. Шелк трещит под штыком. Никто не смотрит на них. Даже тщедушный мальчишка-рассыльный, который дремлет, прислонившись к стене.

Женщина смеется, ей весело: платье превратилось в халат. Она так пьяна, что ничего не понимает. Снова тянется к штыку. Прозрачная широкая комбинация рвется, и женщина, голая, вбирается на стол, чтобы ее видели все. Тело у нее розовое, но уже дряблое; она хочет танцевать, ноги заплетаются, она падает.

Молодой офицер с четырьмя орденами на кителе хохочет до слез. Он размахивает руками, желая обнять стол, опрокидывает стакан. Минишское красное медленно стекает офицеру на колени. Сначала он не может понять, что произошло, и лишь двигает коленями; потом, рассердившись, что намокли брюки, встает и хватает автомат. Кельнер предусмотрительно прячется за колонну. Одна за другой раздаются четыре очереди: толстый гипсовый ангелок на потолке, окруженный листьями аканта, раскалывается; еще одна очередь, и он рушится на танцевальную площадку в центре зала.

Барабанщик, словно жонглер, подбрасывает вверх свои палочки. Он уже не следит за мелодией, барабанит как попало. Музыканты играют кто во что горазд; пианист стучит по клавишам двумя пустыми бутылками из-под шампанского. Он совсем разошелся, поворачивается и бьет по клавишам собственным задом. Скрипач, самый молодой из оркестрантов, водит смычком прямо по корпусу скрипки: кто-то пережег ему струны сигаретой. А мертвецки пьяный толстяк-саксофонист печален: он не в состоянии допить вино, вылитое в его трубу.