Статьи - [13]

- У нас с ним совершенно разные ситуации, наши роли попросту несопоставимы. В моей общественной жизни связь с правозащитным движением была поверхностной и временной, а Сахаров был там центральной фигурой. Мне всегда казалось, что право - чрезвычайно важная сторона жизни, но не фундамент её. Право фиксирует некоторые нормы, которые среди людей сложились, и право сильно тогда, когда есть уверенность в этих нормах. Я помню, как покойный ректор МГУ Иван Георгиевич Петровский мне не раз говорил: "Законы - хорошая вещь, но самые лучшие законы не будут действовать, если не будет людей, которые готовы их выполнять". Право должно быть основано на некоторых глубинных связях с чувствами, человеческими принципами, которые вызывают высокий жертвенный порыв бороться за них. И в этом смысле мне кажется, что и правозащитное движение отчасти не было только правозащитным. Оно исходило из чувства человеческого достоинства, справедливости - весьма неправовых категорий, не юридических. А с другой стороны, перенося центр тяжести на правовую сторону, это движение становилось на слабую позицию.

Например, с формальной, догматической точки зрения в никонианских реформах, вызвавших раскол, никаких нарушений не было. Собор 1666 года был законным. Решение его юридически тоже было законным. Греческие иерархи, приехавшие на Русь, были законными иерархами.5 А в то же время нравственно собор этот не укладывался в мировоззрение большой части народа, породил невероятной силы борьбу.

Моя связь с правозащитным движением осуществлялась через Комитет прав человека, который организовал Сахаров и где было ещё два члена, потом эмигрировавших и сейчас мало известных, Твердохлебов и Челидзе. Честно говоря, я вступил в комитет в надежде, что каким-то образом можно его использовать для реальной борьбы за внутренние ценности, подвергшиеся искажению и насилию. Комитет этот дал немного, и вся деятельность Сахарова была не с этим комитетом связана, а с его личной защитой тех или иных конкретных людей, что было очень естественной и исконно русской чертой "борьба за униженных и оскорблённых".

Моя деятельность в этом комитете реально выразилась в двух вещах. В том, что я активно участвовал в подготовке нашего обращения по поводу использования психиатрии в политических целях. Это казалось мне чрезвычайно страшным признаком, потому что выглядело как очень соблазнительный для властей путь, при котором даже никакого правового насилия якобы не происходит. Всё гуманно. "Мы осуществляем гуманность" - так тогда и говорили. Одновременно исчезает необходимость каких-либо доказательств, суда. Подсудимые вместо жертв представляются просто сумасшедшими, которых надо лечить. Происходит даже возвеличивание власти: дескать, только сумасшедший может выступать против неё. Такие идеи высказывались ещё в очень старинных концепциях тоталитарного общества, начиная от Платона или Вейтлинга. Этот в некоторых отношениях предшественник Маркса говорил, что в будущем мире гармонии не будет преступников. Мы будем лечить их и отправлять на острова. И вот такое сопоставление показалось мне страшным.

Надо сказать, что мы не были в этом инициаторами. Первый выступил Буковский. Он собрал истории болезней нескольких диссидентов, заключённых в психиатрические больницы, и опубликовал их на Западе. Но я надеюсь, что своим обращением к международному съезду психиатров мы его поддержали: своим авторитетом учёных, которых нельзя заподозрить в "экстремизме".

А вторым моим действием был доклад для этого комитета по поводу законодательства о религии в СССР. Там разбиралось это законодательство, воистину чудовищное (до сих пор не пересмотренное), и практика его применения. Доклад был переиздан во Франции и довольно широко разошёлся здесь.

- Время громких политических кампаний типа борьбы с космополитизмом деформировало многие понятия, превратив их в политические ярлыки, исказив вместе с тем и наше общественное сознание. Во всём мире давно существовало и сейчас существует понятие "космополит". Люди с гордостью говорят: "я космополит", существуют космополитические газеты, журналы, космополитическая поэзия, космополитическая проза, не вызывая никаких отрицательных эмоций. У нас же в стране это слово до сих пор произносится с опаской. Нельзя ли ради, так сказать, экологии мышления вернуть ему первоначальное значение, называя космополитов космополитами, а не, допустим, интернационалистами, что ведёт к двойному искажению?

- Да, действительно, сейчас для нас существует чисто чёрно-белое разделение. Для космополитов космополитизм - это высокое понятие, а для других оно подобно ругательству. На самом деле, как мне кажется, представление о космополите как гражданине мира содержит в себе элемент чрезвычайно высокий и значительный.

Это издревле так было. Если мы посмотрим, например, на сказки - одно из самых древних явлений культуры, то мы увидим, что они совершенно не национальные, хотя они есть как необходимый момент в каждой национальной культуре, но центральное их ядро ещё донационально, а поэтому наднационально.