Статьи из журнала «Сеанс» - [8]

«Формат» — чрезвычайно удобный термин: он не только позволяет цензору-редактору облегчить процедуру отказа, но и обезличивает самого редактора, упраздняет принимающую сторону. Всякая работа завершается актом приемки, и этот акт обычно осуществляется конкретным человеком, портящим себе на этой работе кровь и нервы. Сегодня приемщик — кстати, неизбежная инстанция во всех видах современного искусства, сменившая традиционный главлит, редактора, корректора и прочая, — может ограничиться грустной констатацией: увы, это не наш формат. Формат безлик, ни за что ни перед кем не отвечает, с ним не поспоришь, его не переформатируешь. Вы не влезаете в наше прокрустово ложе. Идите искать другое ложе — это не возбраняется. Важная черта формата заключается в том, что он является именно совокупностью НАВЯЗАННЫХ требований: и автор, и редактор, и руководитель одинаково подчинены ему. Скажем, с точки зрения главного редактора журнала «Новый мир» образца 1975 года, «Архипелаг ГУЛАГ» есть безусловный неформат. Вместо того чтобы объяснять автору и читателю губительность этой книги для советской власти и радикальность ее философии, неприемлемой в условиях зрелого социализма, — редактор может ограничиться словами о формате, и все будет ясно. За формат никто не должен отвечать — он спущен сверху, как золотое сечение. Это некая расчеловеченная, платоновская сущность, никем не навязанная, бывшая всегда. Что-то вроде старой (и очень платоновской по сути) формулировки Мандельштама: «Размеры ничьи, размеры Божьи. А вот ритм — собственность поэта». Так и тут: форматы ничьи, форматы Божьи. Правда, они в большинстве своем слизаны с западного стандарта, — но ведь и на Западе их никто не придумывал. К ним просто раньше прорылись. Формат — нечто вроде абсолютной формулы, формы: ток-шоу для домохозяек не должно длиться долее часа и не может освещать проблемы древнегреческой философии. Таково его имманентное свойство. Диктат форм есть диктат куда более абсолютный, нежели произвол личностей. Формат — в чистом виде диктатура закона: вы должны потратить на эту тему пять тысяч знаков и ни запятой более. В этом смысле понятие формата сродни классицистическому канону: единство времени, места и действия, конфликт между чувством и долгом, каждое имя что-нибудь значит. В сонете четырнадцать строк, а если двадцать, то это неформат, несонет.

Само по себе подобное понимание законов искусства имеет ровно один минус, а именно: сильно затрудняет развитие любого вида человеческой деятельности. Жестко формализованное (форматизованное) творчество получает, конечно, дополнительный стимул — ибо препятствие для того и существует, чтобы его преодолевать, — но очень скоро коснеет и вырождается в беспомощный самоповтор. Человечество ставит себе препоны лишь для того, чтобы ломать их в конце концов, — ибо все великое рождается на стыке жанров или в междужанровом пространстве, а истинный реализм заключается в преодолении ползучего правдоподобия. Понятие формата тоже рано или поздно должно быть упразднено — но в том-то и штука, что оно непреодолимо. В философии потребления существует чудовищный принцип: предмет продается лишь потому, что он привычен, узнаваем, любим. Вскрывая банку тушенки, вы должны быть твердо уверены, что не обнаружите там рыбу, т. е. неформат с точки зрения туриста. Включая телевизор с намерением пронаблюдать домохозяйское шоу, вы должны точно знать, что не будете загружены структурализмом. Формат в наше время есть прежде всего понятие коммерческое: автор должен соответствовать четким границам не потому, что это важное эстетическое условие (как сковывающая «Догма» фон Триера, надуманный «Манифест» Манского или упомянутый классицистический канон), а потому, что иначе его товар не будет продаваться. Это наивное и глубоко ложное по сути своей требование не учитывает истинной психологии потребителя: ведь даже тушенка приедается, а клонированное искусство наскучивает еще быстрее. Чтобы спасти бренд «Борис Акунин» или «Дарья Донцова», их надо регулярно обновлять — роман Акунина о любви или Донцовой о войне продавался бы лучше очередного стопроцентно предсказуемого детектива; это понял Перес-Реверте, вовремя сменивший формат, или Пелевин, меняющий форматы регулярно. Однако большинство российских газетных и телевизионных начальников, менеджеров от культуры, торговцев искусством до сих пор категорически не принимают самой идеи ре-форматирования: ребрендинг чаще всего сводится к замене красного цвета синим, а русских букв латинскими. Формат на то и формат, чтобы от него не отступали, то есть чтобы сама идея развития (ре-форматирования, ре-формы) не приходила в буйную голову творца или понурую головенку потребителя.

Разумеется, такая тактика довольно плодотворна в небольших исторических промежутках. Но в серьезной, стратегической исторической перспективе она приводит к тому, что упраздняется не только конкретный формат, но и само понятие принудительного паттерна эстетических и коммерческих требований, тьфу, блядь, не могу больше, заебало.

Простите.

Это травматичный, но в конечном итоге благотворный опыт. Для искусства, как известно, наиболее плодотворен именно краткий промежуток между разрушением системы старых форматов и окостенением новых.