Статьи из газеты «Россия» - [3]

В этом смысле «Жмурки» — уже совершенно непобедимое кино: здесь Вообще Ничего Нет. Пустота достигла абсолютного, вакуумного уровня: все играют из рук вон плохо, причем, кажется, стараются нарочно. Идеологии тоже минимум — прежде-то Балабанов утруждал себя хотя бы конъюнктурой, посмеивался там над нашими пацифистами или бездарными генералами… Нынешняя его сверхидея — насчет того, что бывшие братки вышли в народные депутаты — до такой степени примитивна, что на эту тему уже и анекдотов не рассказывают. Вообще анекдоты про новых русских ушли в прошлое, а с романтизацией девяностых годов разобрался Петр Буслов в довольно сильной картине «Бумер». Чего ловить Балабанову — совершенно непонятно, акценты расставлены, маски сорваны, но он и не претендует на полноценное художественное высказывание. Он разбирается с собственными комплексами, или, точней сказать, получает удовольствие единственным доступным ему способом. Есть у Балабанова сквозная тайная мысль — не такая уж и тайная, впрочем, если последовательно проанализировать все шесть его законченных картин и одну недоснятую («Река», работа над которой прервалась по трагическим обстоятельствам — тут я режиссеру от души сочувствую). Мысль эта заключается в том, что с человеком нечего особенно носиться — нет в нем ничего хорошего. Балабанов — пророк эпохи тотальной дегуманизации, всеобщего и радостного расчеловечивания. Люди — жадные, трусливые, похотливые мрази. Жалкие, да, — но настолько жалкие, что даже жалеть их противно. И вот эта брезгливость — главная интонация всех работ Балабанова. Никто не выдерживает его пронзительного взгляда, а главное — никто не выдерживает пыток. Интересов у всех только два — корысть и похоть. Ну у кого-то еще и самомнение. Род человеческий вообще многовато возомнил о себе. А вот мы его кастетом, пистолетом, скальпелем, розгами. В нашумевшем фильме «Про уродов и людей» (нашумел он, собственно, потому, что на «Кинотавре» несколько кино-критиков возмутились моральной амбивалентностью режиссера) никакого содержания, кроме демонстрации пыток и уродств, не было. Правда, уродов было жалко. Но и жалость эта, как сказано выше, была так брезглива и снисходительна, что единственным желанием зрителя было как можно скорее угробить этих страдальцев, оскверняющих землю своим существованием: несчастных мазохисток, сросшихся близнецов, робких порнографов… ну чего они живут, в самом деле? Убить к чертям! В фильмах Балабанова всегда убедительно секут, отрезают пальцы, отрубают головы, вышибают мозги, извлекают пули без наркоза, в лучшем случае раздевают на морозе или подвергают повседневным бытовым унижениям (как в «Замке») — и тут режиссер в своей стихии: он упивается материалом, изобретательно и крупно демонстрирует кровоточащую плоть, насилует зрителя крупными планами, вовлекая его в невольное соучастие. Смотри, смотри, ведь и ты так можешь, и хочешь этого, если смотришь! Ведь тебя только это интересует, не так ли? Насилие и унижение во всех его видах, потому что ничего другого в мире нет. Смотри, царь природы, венец творения: все это ты. Посаженный на цепь, умирающий в нечистотах («Война»), расстреливаемый в упор, пытаемый шприцом, связанный пластырем («Жмурки»), раздетый догола и умоляющий о пощаде («Брат»). Вот только это ты и есть. И не смей претендовать на большее.

Все остальное в фильмах Балабанова настолько неубедительно и плоско, что анализа не заслуживает. Ему решительно все равно, решать свою главную проблему на материале Беккета («Счастливые дни») или реализовывать сценарий, написанный на спор баскетболистом («Жмурки»).

«Жмурки» — кино про то, как два киллера (один — полный недоумок, второй — недоумок с претензией на остроумие) выполняют разные поручения главного городского братка (в малиновом, конечно, пиджаке). Никита Михалков играет до такой степени отвратительно, так старательно избегает живой интонации, так усердно загоняет себя в рамки клише, что при всей моей антипатии к нему больно становится за большого артиста. И вот ведь что интересно: Михалков довольно резко осудил предыдущие картины Балабанова. За жестокость. А в этой — снялся, хотя в этой уж вовсе ничего, кроме жестокости, нет. Даже юмора. Даже мало-мальски связной фабулы. Даже характеров, которые в прочих его работах кое-как просматривались. Поразительно это единение режиссера, давно известного принципиальным и последовательным антигуманизмом, и другого режиссера, известного борца за нравственность и патриотизм. Неужели их роднит только то, что оба законченные циники? Неужели договориться сегодня можно только на базе роднящей всех внутренней пустоты? Впрочем, в той смеси брезгливости, умиления и презрения, с которой Никита Михалков разговаривает с членами возглавляемого им Союза кинематографистов, чувствуется что-то от балабановского взгляда на человечество…

Я чувствую эту умиленную брезгливость (с такой у Шаламова зэк ласкал щенка, собираясь его сварить) в единственной сцене фильма, выдающей в режиссере хоть какое-то дарование. Это эпизод, в котором бандит Сергей Михалыч парится в баньке вместе с обожаемым жирным сынком. Вот то, как он кутает визжащего человекообразного поросенка в махровую простынку, шлепает по попке, тискает, — очень трогательно. И трогательность эта Балабанову тем смешнее, что он-то уже знает будущее сынка: не вырастет из него наследник папиного бизнеса. Курьер вырастет, шестерка, «Пицца на дом». И доставлять эту пиццу он будет тем самым отморозкам, которые шестерили когда-то у Михалыча, а сам Михалыч будет у них вахтером. Вот так. И вся любовь, и все родительские надежды. И не думайте, что из ваших обожаемых отпрысков — таких же свиноподобных, ежели глядеть беспристрастно, вырастет что-то другое, лучшее.