Статьи из газеты «Известия» - [36]

Сама идея конкуренции невыносима русскому патриотическому сознанию. Пример: китайцы предлагают выслать в Нижний Новгород несколько тысяч своего населения для вспашки пустующих, зарастающих и необработанных земель. Валерий Павлинович Шанцев вроде бы и не против, но местное население встает стеной: их же потом не выгонишь! Пусть земли зарастают крапивой и осотом — лишь бы не китайцами! Другой пример: стоит азербайджанцам или иным инородцам приехать в Москву, а чеченцам — в Кондопогу, а грузинам, допустим, в Вологду — как они тут же захватывают все местные казино, рынки и рестораны, заставляя русских трудиться на себя. Они же насилуют русских женщин. Возникает естественный вопрос: что делают в это время сами русские? Почему они не захватывают собственных рынков и позволяют насиловать собственных женщин? (О том, как они фактически попустительствуют этому процессу, подробно рассказано в повести В.Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана».) Видимо, сама идея конкуренции с гастарбайтерами невыносима для русского сознания, поэтому выход тут один — не пускать гастарбайтеров в Россию вообще. Россияне не могут и не должны ни с кем соревноваться, поскольку соревновательность претит национальному характеру; более того — в процессе конкуренции утрачиваются какие-то национальные качества, без которых этот характер рассыпается.

Как ни странно, это убеждение присуще не только консерваторам и охранителям, но и либералам. Именно этого корня была знаменитая идея отделения Чечни по Тереку с сооружением тщательно охраняемой границы, а лучше бы великой кавказской стены. И пусть они там живут как хотят и нас не трогают! К сожалению, эта идея была по природе глубоко рецессивна, ибо война, хотим мы того или нет, — конкуренция. Чеченцы вдобавок вовсе не намеревались ограничиваться независимостью — им хотелось большего, и рецессивность в этом вопросе только поощрила бы их к расширению собственной территории. Практика 1996–1999 годов успела это неоднократно доказать, хотя либеральные сторонники рецессивности и уверены до сих пор, что в 1999 году на Россию напал не Басаев, а Березовский. Кстати, сетования на засилье инородцев среди олигархов тоже свидетельствуют о глубокой рецессивности отечественного сознания: русским никто не мешал, Потанин и Хлопонин тому порукой. Но, видимо, обогащение по олигархическому сценарию вело бы к утрате национальной идентичности. Национальная же идентичность эта сводится к довольно простому дискурсу: «Мы самые бедные, добрые и несправедливо обиженные, мы не хотим ничего предпринимать ради изменения этого положения, ибо это несовместимо с нашей духовностью, — и (следите за рукой, тут переход) именно поэтому мы сейчас всех просто убьем!».

Как ни грустно — никакого другого дискурса придумать нельзя, потому что жизнь есть борьба и единственной альтернативой конкуренции становится именно убийство всех остальных по любимому народному принципу «Всех убью, один останусь!» или столь же всенародно популярному «Первый парень на деревне, а в деревне один я». Этим же нежеланием конкурировать объясняется и уникальное сочетание сентиментальности и зверства в любом тоталитарном дискурсе, а в русском особенно — потому что уж больно наглядно: такие-то мы кроткие, всякий-то нас обидит! Поэтому соревноваться на равных мы не способны, и если к нам полезут с добром — не пустим, а если с мечом — угробим. На восприятие всего мира как арены нормальной, равноправной и где-то даже доброжелательной конкурентной борьбы, какая идет, допустим, у японцев с американцами, Россия категорически не способна: весь мир только и ждет, как бы нам навредить. То-то мы все и щетинимся.

Той же рецессивной природы — нежелание пустить в Россию папу римского. В Турцию ему можно, к африканским дикарям — запросто, но православие оберегает свои канонические территории, полагая, что единственная забота папы римского — отхватить их и срочно обратить в католичество. Нормальное соревнование с католичеством представляется православию чем-то греховным и оскорбительным — здесь господствует тактика запрета, осуждения, анафемствования; это же касается церковного осуждения любых экспортных зрелищ, будь то концерт Мадонны или невинная гастроль Копперфильда (последнего, если помните, причислил чуть ли не к магам сам о. Тихон Шевкунов). Запрет подается как охранительная мера, даже как сбережение народной нравственности — ибо предоставить народу право решать самому, что ему интересно и полезно, чревато полной победой бесовщины. Ведь народ наш рецессивен, слаб и усваивает только то, что ему разжевано и в рот положено, и лучше бы при закрытых дверях, чтобы не отвлекался на прочие продукты.

Я не хочу сказать, что рецессивность однозначно плоха. Безальтернативные, имманентные, врожденные представления вряд ли подлежат моральным оценкам: они есть, и все. Россия очень долго живет в убеждении, что главную роль в истории играют именно врожденные признаки — место рождения, национальность, род. Тот факт, что надо еще и отстаивать в борьбе право на собственную землю и собственную веру, представляется большинству российского населения оскорбительным. Это и вправду неприятно, но что поделать — в современном мире особенно ясно, что ничего раз и навсегда данного не существует в природе. Если страна не умеет обрабатывать свою землю — земля достанется другим, если плохо распоряжается недрами — уплывут и недра, и никакой армией, никакими запретами этой ситуации не поправишь. Никто не будет тебя любить только за то, что ты русский. Надо учиться быть лучше остальных. Если этого не произойдет, рецессивная Россия, самая бедная и оттого всегда готовая к новым мясорубкам, станет еще одной строчкой в перечне мертвых цивилизаций.