Статьи и интервью, 2007 г. - [193]

Для обоснования своей мысли Шмелев сослался на статью М. Соколова, который ругал парижских студентов 1968-го, провозглашавших себя «немецкими евреями» и называвших противостоящих им полицейских «эсэсовцами». После чего отмечал, что «когда ухоженные детки состоятельных родителей, страдающие разве что от злоупотребления сексом и марихуаной, искренне сравнивают себя с давным-давно вышедшими через крематорную трубу мучениками Аушвица и Треблинки, это может вызвать лишь отвращение».

Беда в том, что повествование Соколова является как раз типичным примером такого же точно ложного сравнения. События, по поводу которого он разразился своим пафосом, попросту не было. Фраза: «Мы все немецкие евреи» - не имела никакого отношения к жертвам Освенцима.

Дело в том, что Даниель Кон-Бендит, один из лидеров студенческого движения, будучи гражданином Германии, был приговорен к высылке из Франции, а кто-то из высших французских чиновников позволил себе по этому поводу антисемитский комментарий, типа «что до Кон-Бендита, то он вообще не француз, а немецкий еврей» (цитирую, естественно, по памяти). Неудивительно, что это вызвало взрыв возмущения, причем не только у левых и у участников движения. Отсюда и лозунг студентов, появившийся на следующий день после заявления о высылке Кон-Бендита.

С социологией 1968 года тоже Соколов не прав. «Ухоженные детки состоятельных родителей» как раз бунтом были смертельно напуганы. Бунтовали не привилегированные студенты, а дети рабочих, интеллигенты в первом поколении, которым, несмотря на вполне приличное образование, «не светили», в отличие от детей буржуа, хорошие рабочие места.

Разумеется, вышли они не из нищеты. Французские рабочие к 1968 году жили неплохо. Но еще на памяти были лишения послевоенных лет, война, Сопротивление и др. Срок, отделявший события 1968 года от Второй мировой войны, - 23 года, иными словами, не намного больше, чем между нашей сегодняшней жизнью и, например, распадом советского блока в 1989 году. Для молодежи это уже история, для старшего поколения - собственная жизнь.

Молодежь обвиняла родителей (пролетариев, членов коммунистической и социалистической партий), что они променяли классовую гордость и героическое прошлое на «чечевичную похлебку» потребления. Для старшего поколения холодильник и телевизор в собственной квартире были вознаграждением, компенсацией за тяжелое прошлое, достижением классовой борьбы. А для молодых - символом буржуазного конформизма, предательством идеалов.

Другое дело, что когда движение стало модным, в него и дети буржуа стали вливаться. Они напяливали майки с изображением Че Гевары, поверхностно рассуждали о революции, превращая идейные дискуссии в пошлые застольные беседы.

Воспроизведение готового стереотипа, заранее заданная модель поведения, повторяющая формальные признаки чужих действий, безо всякого понимания их смысла, логики и цели - как раз и есть подход «обезьяны».

Образ массового протеста, столкновения молодежи с полицией задан выступлениями парижских студентов в 1968 году. Для того времени это было совершенно новое явление: массовое восстание, но без оружия, конфронтация с властью, но не борьба за власть, протест, не имеющий однородного политического руководства и не связанный с политикой официальных партий, вызов, брошенный правительству и оппозиции одновременно.

В этом смысле сравнивать наших либеральных оппозиционеров с парижскими студентами 1968 года - так же бессмысленно, как приравнивать пятидневную отсидку в КПЗ к многолетним мытарствам в сталинских лагерях. Много чести.

Помимо всего прочего, речь идет о совершенно разных, даже противоположных целях и идеалах. Целью сегодняшней либеральной оппозиции является как раз такое общество, такой порядок, против которых бунтовала и продолжает бунтовать радикальная молодежь на Западе.

В 1968 году во Франции, Германии и Италии Западной Европе был настоящий бунт, без инвесторов и заказчиков, массовый, стихийный и творческий. Это был бунт против буржуазной политики и либеральной идеологии. Образ «бунтаря» был «задан» этими событиями, а сегодня бестолково и механически имитируется.

Форма бунта превращается в «стиль», идеи - в «дискурс», а цели и идеалы протеста предаются забвению или даже сознательно отрицаются.

Воспроизводится не действие, а картинка, увиденная в телевизоре. Почему, как это произошло в первый раз, никто не спрашивает, не пытается даже понять.

Приведем простейший пример. В Праге в 2000 году и в Хайлигендамме в 2007 году я видел, как демонстранты прорывали полицейское оцепление. В акциях участвовало несколько тысяч человек, и они имели четкую цель.

В первом случае - ворваться в здание Вышеградского конгресс-центра и сорвать заседание Международного валютного фонда, во втором случае - заблокировать дорогу к месту саммита «Большой восьмерки» и закрыть его для прессы (вынудив журналистов вместо официальных мероприятий посылать репортажи с заседаний контрсаммита, что и было достигнуто). В обоих случаях цели конкретные, продуманные, понятные всем участникам акции и ими одобряемые.

Во время отечественных протестов я почти никогда не мог наблюдать подобных осмысленных действий. Возможно, мне просто не везло. Например, делом чести для протестующих является «прорыв» полицейского оцепления. А куда собираются прорываться? Каждый раз, когда я задавал этот вопрос участникам событий, я ставил их в полный тупик. Разве нужно прорываться куда-то? Разве вообще есть цель, которую можно четко и недвусмысленно обозначить, как географически, так и политически?