Стать Джоанной Морриган - [53]

– Слушайте, – говорю я. – Все не так плохо, как кажется. Я теперь зарабатываю! Когда придет чек с гонораром, я дам вам денег!

Я произношу эти слова со смесью страха и облегчения. Я действительно рада, что могу давать деньги родителям и перестать беспокоиться о завтрашнем дне. К тому же чем больше денег я дам им сейчас, тем меньше они будут сердиться, когда все раскроется и они узнают, что пособие сократили из-за меня. Из-за моей болтовни. Если я смогу заработать, скажем, тысячу фунтов и отдать эти деньги родителям до того, как все выяснится, может быть, они и вовсе не станут сердиться. Может быть, мне удастся купить их прощение! Они будут в большом долгу передо мной! По-моему, это отличный план!

Однако мама тут же рушит все планы.

– Когда придет чек – если он придет, – ты возьмешь половину всех денег и положишь их на сберегательный счет под проценты, – говорит она твердым голосом. – И половину всех денег, которые будут приходить потом. Мы с твоим папой уже все решили.

– Что?!

– Неизвестно, что ждет тебя в будущем, Джоанна, – говорит папа. – Бросить школу – это рискованный шаг…

– Никакой не рискованный! – говорю я. – Всем в «D&ME», типа, сейчас под тридцатник, и у них, типа, есть свои собственные дома. Это нормальная работа!

– Ты еще только начала работать, Джоанна, – говорит мама. – Тебе надо откладывать деньги.

Папа встает и идет в туалет:

– Пойду полью грядки.

Мама шепчет, придвинувшись ближе ко мне:

– Если бы твой папа откладывал деньги, ему не пришлось бы бросать музыку, когда распалась их группа. – На мгновение она становится собой прежней, той мамой, которой была до рождения близнецов. – Когда дела идут плохо, человеку нужны хоть какие-то деньги, чтобы не… застрять в тупике.

Она смотрит на близнецов, спящих на матрасе рядом с кроватью.

– Почему нам сократили пособие? – спрашиваю я.

– Думаю, скоро мы это узнаем. – Голос у мамы тихий, ровный и очень печальный. Такой голос бывает у тех, кто смертельно устал или загнан в угол. Когда таким голосом говорит твоя мама, внутри все цепенеет от страха.

Папа возвращается в спальню, и мама откидывается на подушку, вновь притворяясь обычной собой.

На следующий день к нам приходят какие-то двое парней и уносят телевизор. Это не наш телевизор, мы его взяли в прокате – в нашем квартале все так и делают. У кого есть 300 фунтов, чтобы купить себе телик? А теперь нам приходится жестко урезать расходы, и телевизор – лишь первая ласточка.

Мы с братьями провожаем его в прихожую и плачем, как на похоронах.

Потом возвращаемся в гостиную и встаем полукругом над пустым местом, где раньше был телевизор, – как печальные лесные зверюшки над бездыханным телом Белоснежки.

– Как будто у нас умерла мама. Настоящая мама, – говорит Крисси. Даже Крисси немножечко плачет – а Крисси не плачет вообще никогда. В последний раз он плакал, когда свалился с двухъярусной кровати прямо на кубики «Лего», раскиданные на полу, и содрал кожу на ухе.

Люпен бьется в истерике – сейчас как раз середина первого сезона «Твин Пикса», на который мы все залипаем.

– Теперь мы никогда не узнаем, кто убил Лору Палмер! – воет Люпен, брызжа слюной.

Даже мое предложение сыграть в «Твин Пикс» – завернуть Люпена в мусорные мешки и оставить в саду – не поднимает нам настроение. Через двадцать минут Люпен начинает ныть, что ему нечем дышать – хотя мы наделали дырок в пластиковом мешке, – и игра завершается, толком и не начавшись. Мы уныло сидим на дереве, размышляем о будущем без телевизора.

– Никакого «Синего Питера», никакого «Субботнего супермаркета», – сокрушается Люпен.

– И «Зорких дружинников» тоже, – говорит Крисси. Мы обожаем «Зорких дружинников» и регулярно записываем номера незнакомых автомобилей, заезжающих в наш квартал: а вдруг там в машине – убийца, вдруг наша запись станет важнейшей зацепкой! Зловещая коронная фраза Ника Оуэна, ведущего «Зорких дружинников»: «Пожалуйста, спите спокойно, и пусть вам не снятся кошмары», – наше с Крисси любимое пожелание Люпену вместо «Спокойной ночи», когда мы рассказываем ему на ночь длинную и совершенно чернушную страшную историю.

Теперь это прощание отдается тревожным набатом у нас в ушах. Кошмар все-таки грянул – и оказался страшнее убийства.

И телевизор это только начало. Мы переходим в режим жесточайшей экономии. Никаких больше ящиков с фруктами и овощами с фермерского рынка. Папа купил пятидесятикилограммовый мешок цельнозерновой муки, и теперь как минимум раз в день мы едим чапати – лепешки из муки, воды и соли, запеченные на гриле и намазанные маргарином.

Мы с братьями быстро сообразили, что, если потыкать сырые лепешки вилкой, в готовом виде они впитают в себя в два раза больше маргарина – и станут если не вкусными, то хотя бы съедобными. Мы устраиваем состязания, чей чапати впитает больше всего маргарина. Обычно я побеждаю с отрывом в столовую ложку. А потом мама все просекает, и с тех пор маргарин выдается нам строго по порциям.

– Видите ценник? Семьдесят девять пенсов означает «семьдесят девять пенсов», а не «бесплатно для маленьких поросят».

Мы становимся мастерами по поиску распродаж продуктов с истекающим сроком годности. В местном супермаркете мы набрали по акции консервированных сосисок в рассоле и едим их три раза в неделю, с вареной капустой и кетчупом или майонезной салатной заправкой. Мы живем на кетчупе и салатной заправке. Без них был бы бунт. Моральный дух в нашем доме держится на литровых бутылках кетчупа и майонезного соуса.