Стать бессмертным - [104]

— А разве тот факт, что до сих пор сие знание не попало в руки плохих людей, не опровергает ваши слова?

Рыжов смотрит на меня с нескрываемым удивлением.

— А почему вы решили, что носители знания добрые? Почему вы думаете, что я, например, добрый человек?

Теперь я удивлённо смотрю на Рыжова.

— Вы же спасли жену Мясоедова. Это бесспорное проявление доброты.

— Во-первых, не спас, а оказал посредническую услугу, — начинает загибать пальцы Рыжов, — во-вторых, это было сделано в знак благодарности за собственное спасение, и, в-третьих, чем больше я об этом думаю, тем более склоняюсь к мысли о том, что это было с моей стороны проявлением глупости.

— Это почему ещё, Евгений Иванович?

— По вышеуказанным причинам — всё больше людей хранит нашу тайну… Моё личное мнение, чем меньше людей осведомлены, тем лучше для всех.

— И, в первую очередь, для вас, — не без яда уточняю я.

— Поверьте, и для вас тоже.

— И всё равно мне кажется, что с моральной точки зрения необходимо сообщить об этом общественности.

— Ах да, мораль… — Рыжов беспокойно теребит рукой волосы на затылке, от чего шапка сползает ему на глаза. — Давайте, Алексей, разберёмся. Допустим, вы и ваш дедушка имеете возможность жить вечно, и вам никогда не придётся испытать ужасного чувства утраты и всего, что с этим связано. По-вашему, это хорошо?

— Конечно, хорошо, — отвечаю я. — Чего в этом может быть плохого?

— Разумеется, ничего. Но как же другие? У них тоже есть дедушки, и они тоже не хотят умирать. Держать такое знание в тайне от общественности — аморально, а, наоборот, в высшей степени нравственно допустить до него всех и каждого.

— Именно так, и обязательно бесплатно, — подтверждаю я.

Рыжов удовлетворённо потирает руки.

— Волшебно. Представим, что открыт публичный и бесплатный доступ к известному нам с вами благу, и за всем этим установлен бескровный и неподкупный контроль «хороших». В порядке общей очереди, килограмм счастья в одни руки, и, глядишь, через некоторое количество времени все больные вылечены, все старики, так сказать, омоложены, а кто ещё нет, то непременно будут. Все живы-здоровы-счастливы, ура-ура. Алексей, а что же дальше? Вы когда-нибудь задумывались, что произойдёт с нашей страной, да и со всей планетой, если люди на ней перестанут болеть и умирать?

— Перенаселение, надо полагать.

— И к чему оно приведёт?

— К войне.

— Вот именно, хотя с моральной точки зрения подкопаться здесь не к чему.

Мне становится грустно. Я прекрасно понимаю, что Рыжов не прав, что должно быть какое-то решение, но найти его быстро не получается.

— Что молчите? — интересуется Рыжов. — Решение ищите?

— Ищу, да не нахожу.

— И не найдёте. К сожалению, добро и зло вещи сугубо индивидуальные — общий знаменатель встречается только в арифметике — для одних оно добро, а для других, несомненное зло. Да ещё эта мораль, которая, как известно, зависит от. Даже самое ужасное с нашей точки зрения преступление можно без труда оправдать какой-нибудь там моралью.

— Вы про фашизм, Макдональдс и инквизицию?

Рыжов кивает.

— Так что же делать, Евгений Иванович?

— Ничего.

— В смысле?

— В прямом. Ничего с этим не надо делать, в вашем понимании ни хорошего, ни плохого. Просто жить и всё. Ну и, разумеется, помалкивать в тряпочку. Кстати, вы прочитали то, что я вам дал?

— Большую часть.

— Тогда вы знаете, что раньше такие, как я, объединялись для какой-то общей цели, но потом общая цель, как правило, сначала распалась на множество частных, а потом и вовсе вырождалась, потому что перед физическим бессмертием все прочие цели одинаково ничтожны. Всё остальное — чушь, ерунда, пшик! Есть только ваша конкретная жизнь, и хорошо только то, что необходимо для её поддержания.

Непонятно с чего я понемногу начинаю чувствовать злость по отношению к моему самодовольному собеседнику.

— Допустим, вы правы, — говорю я. — Непонятно только одно: что потом делать с бессмертием, с этой, извините, вечной жизнью?

— Вечная жизнь, Алексей, нужна для того, чтобы умереть тогда, когда тебе этого захочется, — спокойно, даже несколько расслаблено, отвечает Рыжов.

— Вам, как я понимаю, ещё не захотелось?

Рыжов останавливается и смотрит на меня, не отрываясь. Взял, можно сказать, на прямую наводку. По выражению его жутких глаз я понимаю, что он всего меня прекрасно насквозь, как баб своих сейчас видит и всё про меня, подлец, знает. Что я чувствую, о чём думаю…

— Мне, Алексей, ещё не захотелось, — говорит он и отводит глаза, — но я не исключаю, что когда-нибудь захочется. Правда, сейчас я в этом не уверен.

Я молчу. Должно быть, слишком красноречиво. Рыжов, покачав седой головой, заключает:

— Понимаю, понимаю. Только помните, доброта, она иногда хуже воровства.

Дальше мы идём молча. Не знаю, как Рыжову, а мне говорить совершенно не хочется. Всё, что можно было сказать ему, я сказал, всё, что хотел услышать — услышал. В тишине выходим на окраину города. По мере нашего продвижения вглубь мрачные покосившиеся избушки сменяются избушками каменными, те — уже не избушками, а домами двух и даже трёхэтажными, последние — советскими коробками. Вот, наконец, и центр. Доходим до церкви и сворачиваем налево, к общаге.