Стать бессмертным - [100]

34. Алексей Цейслер. Восставший из…

Из-за двери слышался звонкий женский смех. Не меццо-сопрано Стеллы Юзефовны, а лёгкий, невесомый почти что, мелодичный смех. Я был несколько удивлён и подумал, что сейчас открою дверь и увижу как Матвей Матвеевич, взятый в кольцо стайкой юных баловниц, пользуясь временным отсутствием супруги, не глядя подписывает лабораторные работы и домашние задания и раздаёт направо и налево зачёты, а баловницы, сгрудившись вокруг старика, благодарно хохочут над его плосковатым старорежимным юморком.

Но увидел я другое. То есть, было в увиденном много схожего с предполагаемым — проказницы были налицо, задов пять — шесть, и хохотали они задорно, и стояли они плотным кольцом вокруг стола, только не Матвея Матвеевича, а моего собственного. Того, кто сидел за столом, за девичьими спинами видно не было, но я отчего-то был уверен, что там находится именно Матвей Матвеевич, и ещё удивился, зачем это ему понадобилось моё рабочее место.

Я подошёл ближе и, встав на цыпочки, заглянул поверх ближней ко мне кудрявой головы. Прямо за ней я увидел спину и макушку седого человека в развесёлом полосатом костюме, который рассказывал что-то, вероятно, ужасно смешное, низким глуховатым голосом. Седой человек повернул голову, и я узнал знакомый стремительный профиль и немного прищуренные чёрные пронзительные глаза.

— Алексей… Алексей Германович… вам плохо? — Голоса различных тональностей, среди которых выделяется один — низкий и глуховатый — окружают со всех сторон. Мне снится, что я, каким-то непонятным образом упал откуда-то в самый центр женского хора. Хористки и дирижёр участливо склонились надо мной и пытаются привести в чувство.

— Боже мой, Алексей, да очнитесь вы, наконец! — вступает мужской голос и лёгкая пощёчина выдёргивает меня из забытья.

Я вижу длинные волосы, свисающие сверху, затем немного покрасневшие озабоченные женские лица, затем вырезы на кофтах и блузках, в которых просматривается то, что англичане называют cleavage[17].

— Узнаю гусара, — говорит Евгений Иванович, помогая подняться, и усаживает меня на стул.

У меня кружится голова. Я нормально, вроде бы устойчиво, сижу на своём стуле, но мне кажется, что вот-вот с него кувыркнусь. В поисках опоры рука натыкается на сильную, жилистую кисть, и моё шаткое равновесие восстанавливается.

— Перефразировав одного страдавшего многодневными запорами генералиссимуса, можно сказать: «Какие нежные преподаватели у нас на кафедре сопромата!» — говорит Рыжов с деланным грузинским акцентом.

Девицы хихикают. Стоят на безопасном для себя расстоянии полукругом и с интересом меня разглядывают, засранки. Это же, наверное, безумно интересно, когда преподаватель в обморок грохается.

— Ладно, девушки, вам пора на занятия, в другой раз поболтаем, — выпроваживает их Рыжов, — завтра в десять, и не опаздывать.

Девицы щебечут Рыжову всякую чушь на прощание и гуськом покидают кафедру. Проходя мимо меня, одна из них протягивает мне слетевшие во время падения очки, другая — мою папку с конспектами. Когда те поворачиваются к нам спиной, я замечаю, что в глазах у Рыжова разве что чёртики не скачут, пока он провожает взглядом до двери аппетитные девичьи зады.

Рыжов перехватывает мой взгляд и улыбается.

— Хороши, чертовки, ничего не скажешь! А вы, что же? Никогда раньше покойников живых не видали?

— Прекратите, Евгений Иванович, не до шуток мне сейчас, голова очень тяжёлая, — отвечаю я. — И не надо на меня так смотреть.

— Я просто проверяю, реагируют ли на свет ваши зрачки.

— Очень смешно, Евгений Иванович! Знали ли б вы, как мне сейчас паршиво…

— Понимаю, понимаю, — оправдывается он, — сам недавно, если помните, чуть коньки не отбросил. Закройте глаза и посидите так пару минут, сейчас всё пройдёт.

Я послушно закрываю глаза и сразу же теряю ориентировку. В моей голове проявляется эффект, по алкогольной классификации известный как «вертолёт». Мне опять кажется, что я сейчас же упаду со стула, если не перестану держаться за Рыжовскую руку.

— Расслабьтесь, — говорит Рыжов мне на ухо, — вы сейчас в полной безопасности.

То ли его слова так убедительно на меня действуют, то ли ещё чего, но чувство опасности улетучивается, как и не было, и становится совершенно спокойно. Остаётся только лёгкая внутренняя качка.

— Ну ладно, посмеялись, и будет, — шепчет Рыжов прямо мне в ухо. — Говорите.

От неожиданности я открываю глаза. Рыжов уже напротив меня сидит на своём собственном столе и болтает ногами в воздухе.

— Говорить что?

Рыжов спрыгивает (именно, спрыгивает!) со стола и подходит ко мне.

— Алексей, я, в некотором роде, ваш и вашего товарища, как его, Мясоедова, должник… с ним мы вопрос уже решили, а вот как быть с вами?

— Боюсь, я не очень вас понимаю, Евгений Иванович, — говорю я. — Что значит, решили?

— А я боюсь, понимаете, Алексей, — выговаривает он чуть ли не с укором. — Я с ним говорил сегодня утром. Он сейчас в больнице, забирает жену. А завтра утром мы все вместе пойдём, сами знаете куда.

— Это куда?

— На улицу труда, — передразнивает Рыжов, — неужели надо объяснять!

Мне неловко за свою непонятливость, но всё равно, я, убей бог, не понимаю, о чём он.