Старый вор, новый мир - [7]

Попав на скамью подсудимых, Валера услышал о себе только то, что он вор, «антисоциальный элемент, нуждающийся в немедленной изоляции от общества». С тех пор его представления о мире, в котором он живет, претерпели серьезные изменения.

На «малолетке» с ее нечеловеческими законами его взгляды сильно изменились. Туда он заехал блатным романтиком. А по прошествии двух лет, в течение которых Фомину исполнилось восемнадцать и его перевели «на взросляк», он преобразился в Монаха – хитрого и матерого уголовника, отрицательно настроенного не только к администрации колонии, но и к человечеству вообще.

И неизвестно, в кого бы мог превратиться новоиспеченный блатной, если бы не его отец.

Вор в законе, прошедший через «одиночки», карцеры и БУРы, колонии строгого и особого режима, «крытки» вплоть до печально известного «Белого Лебедя», Фомин-старший не только не поддался «мусорской ломке», но и смог сохранить в себе исключительную человечность.

Вскоре Валерия Николаевича Фомина, «учитывая его исключительную социальную опасность», как постоянного нарушителя режима ИТК перевели в колонию усиленного режима для совершеннолетних, где ему предстояло провести два года. Его отец, очень авторитетный вор старой, блатной формации, сумел сделать так, что Монах, Фомин-младший, попал на ту зону, которую сам и «держал».

Встреча была довольно сдержанной.

Фомин-отец, вор по кличке Паук, неоднократно получал малявки с «малолетки», в которых сообщалось о том, как зарекомендовал себя его сын. И хотя отзывы были в основном положительными с точки зрения воровской морали и «понятий», опытному Пауку самому хотелось убедиться в непредвзятости тамошнего «смотрящего».

Как только этапных спустили в зону после карантина, Монаха ввели в бытовку, где за письменным столом восседал его папа.

В первый момент Валера не узнал отца: ввалившиеся щеки, слезящиеся глаза и непомерная худоба никак не соответствовали образу человека, которого запомнил сын: почему-то кстати или некстати вспомнилось, как когда-то учил его плавать на черноморском курорте, покупал мороженое и рассказывал сказки о семи богатырях.

Правда, тогда Валерику было чуть больше шести лет, и с тех пор они не виделись…

Там, в бытовке, рядом с Пауком сидели еще двое мужчин, которые пялились на Монаха, просвечивая, словно рентгеном, своими тяжелыми острыми взглядами. Но это было сущим пустяком по сравнению с тем, как смотрел на сына отец: казалось, его взгляд, подобно тяжкой бетонной плите, пригибал того к земле, в какой-то момент Монаху показалось, что если он не отведет глаз от лица пахана, то его или сплющит, как букашку, до состояния мокрого пятна, или просто лопнут глаза.

Впоследствии он неоднократно вспоминал эту сцену, и по коже пробегала волна нервного напряжения. Никогда в будущем ему не приходилось испытывать ничего подобного. Паук встал и, подойдя, обнял его:

– Здорово, бродяга. Вот и ты выбрал для себя этот путь… Малявы «смотрящего» с «малолетки» я читал очень внимательно. Ты вел себя в основном правильно. Но слишком уж ты категоричен, Валера. Несколько раз ты был очень безжалостен к людям, которые тебя окружали. Это по молодости, надеюсь… Запомни, сынок, мои слова: люди не делятся на блатных и «мужиков», не делятся на воров и фраеров, а делятся только на порядочных и негодяев. Ментов и пидоров, конечно, я не считаю, они для меня птицы одного полета. Может быть, ты неправильно представляешь себе воровскую идею? Вор в законе – это не только знатный шулер, марвихер, щипач или медвежатник. Это в первую очередь тонкий знаток человеческих душ, своего рода психолог. Я, конечно, понимаю, что зона – не институт благородных девиц, но все же нельзя опускаться до состояния скотов. Будь терпимее к окружающим, но и не спускай серьезных обид. Это очень тонкая грань, а тебе она кажется широким проспектом. Это и есть главное наше воровское понятие. Хочешь остаться человеком – живи так, и люди будут тебя уважать. Если оступишься – станешь на кривую дорожку беспредела и скурвишься.

Давно уже не было в живых отца, давно отправились на тот свет почти все его друзья, однако отцовские слова навсегда стали тем компасом, по которому Монах и сверял свои поступки…

* * *

Черный «Хаммер» подъезжал к Сокольникам. Неподалеку от станции метро внедорожник попал в глухую километровую пробку. Бур с Музыкантом долго чертыхались, однако старый уркаган ничем не высказывал своего недовольства. Он с интересом рассматривал новые дома, прикидывал, сколько же тут всего изменилось за время его отсутствия. Вон в том супермаркете когда-то был занюханный советский гастроном, куда он сопливым пацаном бегал по просьбе матери за хлебом и молоком. А вон за тем домом в семьдесят пятом он дрался с двумя хулиганами на несколько лет старше себя и обоих победил. А вон на месте того рынка когда-то стоял киоск, который он в семьдесят восьмом так удачно раздербанил…

Не было больше ни старой Москвы, ни символов далекого детства. Теперь столичный пейзаж пестрел лишь чередой безвкусных реклам, за умеренную цену предлагавших все радости мира. Даже небо над родным районом – и то выглядело каким-то чужим и неприветливым…