Старый порядок и революция - [6]

Тем не менее сегодня легко убедиться в том, что война с религией была лишь случайным эпизодом великой революции, выдающейся, но преходящей чертою ее облика, временным порождением идей, страстей, специфических явлений, которые ее предваряли и подготавливали, но ни в коем случае не ее сутью.

Философию XVIII века не без основания рассматривают в качестве одной из основных причин Революции. Столь же верно, что философия эта в своей основе антирелигиозна. Но кропотливый исследователь увидит в ней две отличные и отделимые друг от друга части.

К одной части относятся все новые воззрения, связанные с условиями существования общества и принципами гражданских и политических законов таких, например, как естественное равенство людей и следующее из него уничтожение всех кастовых, классовых и профессиональных привилегий, суверенитет народа, всемогущество власти, единообразие законов. Названные доктрины составляют не только причины французской революции — они являются своего рода ее субстанцией; они питают наиболее фундаментальные, долговечные и истинные из всех творений революции.

В другой части своих доктрин философы направили весь свой пыл против Церкви. Они обрушили удар на духовенство, церковные институты, иерархические структуры и догмы, и чтобы окончательно их разрушить, они возжелали искоренить самые основы христианства. Но этой части философии XVIII века, основания и начала которой были разрушены самой же революцией, суждено было исчезнуть вслед за началами и быть погребенной триумфаторами. К сему важному предмету я намерен еще вернуться в другом месте, поэтому хотел бы добавить к сказанному еще лишь пару слов, чтобы быть лучше понятым.

Столь горячую ненависть к себе христианство возбудило не столько как религиозная доктрина, сколько как политический институт; не столько потому, что священнослужители высказывали притязания на регламентацию жизни в мире ином, сколько потому, что в этом мире они оказывались собственниками, сеньорами, получателями налогов, управляющими; не столько потому, что Церкви не нашлось бы места в новом обществе, чьи основания как раз закладывались, сколько потому, что она занимала наиболее привилегированное и прочное положение в прежнем обществе, которое и предстояло обратить в прах.

Взгляните, как неумолимый ход времени высвечивает эту истину и с каждым днем делает ее все более очевидной — по мере укрепления политической деятельности Революции религиозная деятельность разрушалась; по мере разрушения всех прежних политических институтов, на которые был обращен революционный гнев, по мере того, как окончательно были побеждены особо ненавистные революции силы, влияния и классы, когда в знак их полного поражения улеглась даже вызываемая ими ненависть; наконец, по мере того, как духовенство все более отстранялось от всего того, что пало вместе с ним, могущество Церкви постепенно начинало восстанавливаться и крепнуть в умах.

Однако неверно было бы полагать, что описанная картина характерна для одной только Франции. Во всей Европе не нашлось бы такой христианской церкви, которая не обновилась бы со времен французской революции.

Ошибочно думать, будто бы демократические общества враждебно настроены по отношению к религии: ничто в характере христианства и даже в католичестве не противоречит духу таких обществ, а многие положения благоприятно сказываются на их развитии. Впрочем, многовековой опыт показал, что жизненный корень религиозного инстинкта — в сердце народа. Это — последнее прибежище всех исчезающих религий, и было бы чудовищно, если бы институты, призванные возвеличивать идеи и чувства народа, постоянно и неотвратимо подталкивали бы человеческий разум к безбожию.

Все, что здесь сказано мною о власти религиозной, я с еще большим правом могу отнести к власти общественной. При виде того, как Революция опрокинула одновременно все институты и привычки, до сих пор поддерживавшие иерархию и порядок в обществе, можно было подумать, что ею будет разрушен не только общественный строй определенного общества, но и всякий общественный порядок вообще, не только определенное правительство, но и самая государственная власть. В самом деле, мы можем утверждать, что перед нами — только кажущаяся сторона дела.

Менее чем через год после начала Революции Мирабо тайно писал королю: «Сравнительно новое положение дел с прежним порядком — вот откуда можно почерпнуть утешение и надежду. Часть актов национального собрания — и наиболее значительная их часть — благосклонна к монархическому правлению. Разве это пустяки — освободиться от парламента, от штатов, от духовенства, от привилегированных лиц, от дворянства? Идея создать общество, состоящее из одного класса, пришлась бы по вкусу и Ришелье: однородное общество упрощает дело управления. Целая череда царственных особ при абсолютистском правлении не смогла бы сделать большего для укрепления королевской власти, чем этот единственный год Революции». Так мог говорить только человек, способный понимать Революцию и руководить ею.

Поскольку французская революция имела своей целью не только изменение прежнего правления, но и уничтожение старой формы общества, она вынуждена была одновременно обратить свое оружие против существующих установлений власти, разрушить признанные авторитеты, стереть из памяти людей традиции, обновить нравы, обычаи и в некотором роде очистить разум человеческий от всех идей, на которых основывались доселе уважение и повиновение. Отсюда проистекает и своеобразный анархический характер революции.