Старый кантонист - [8]

Несколько часов спустя мы были в Киевском воинском присутствии…

Глава VI. Во имя бога

Тут нас только наружно осмотрели. У кого были руки, ноги, глаза, тот был и годен в кантонисты. Только двоих забраковали: их головы были сплошь покрыты струпьями от золотухи.

Теперь нашу партию составляли человек триста. Сдатчиков заменил молодой, всегда пьяный офицер, начальник партии, и его помощники — унтеры и дядьки. С этим начальством приходилось держаться уже не так, как с прежним — сдатчиками. Я это сразу почувствовал. С офицерами до сих пор мне не приходилось сталкиваться. Солдатский же нрав я знал, так как, когда мне было лет семь, у нас квартировал солдат. Тогда был сильный голод, и мы голодали. Солдат, бывало, приносит свой паек, сидит и есть. А я и сестра, голодные, смотрим, как он уплетает свой хлеб. Солдат иногда давал мне кусочек и говорил: «На тебе, кормись, вырастешь, будешь солдатом. А ее кормить нечего: она баба, солдатом не будет». И сестре он не давал ни крошки…

Сейчас я вспомнил это с особенной яркостью. Такой же суровый старый солдат был теперь моим дядькой, т. е. моим начальником, учителем и наставником.

Беспрекословно и быстро, по команде, надо было исполнять все его приказания. Это было страшно. Без рассуждений, без мыслей, без чувств, как истукану, надо было делать все.

Недели две спустя мы, под командой нового начальства, двинулись в Чугуев.

Эта суровая обстановка сильно подействовала на меня. В душе произошел перелом: мысли и чувства изменились. Под властью сдатчиков можно было еще надеяться на избавление. Теперь об этом нечего было и думать. Некогда было и вообще думать о чем бы то ни было. Все время было занято исполнением обязанностей. Следовало угождать начальству, чтобы не попасть в немилость, не подвергаться побоям. Мысль о доме, о родных надо было вычеркнуть… Словно топором было сразу отрублено мое детское прошлое, я и помечтать о нем не смел…

По прибытии на место мы поступили в ведение начальника Чугуевского отделения кантонистских рот. Тут собралось нас около четырехсот человек еврейских мальчиков. Был образован батальон, и мы стали заниматься.

Каждый день к нам в казарму приходили два попа; один низенький старичок, с жиденькой седой бородкой, о. Никодим. Другой высокий, красивый, средних лет, с черной подстриженной бородой и черными, быстрыми глазами, о. Иоанн. Они занимались с нами законом божьим.

В конце длинной казармы с одной группой занимался о. Иоанн. Во время урока он ходил взад и вперед, заложив одну руку за борт коричневого подрясника и говорил громовым басом, от которого становилось холодно и пусто в душе.

На другом конце казармы, с другой группой, в которой был я, занимался о. Никодим. Он сидел на стуле и говорил слабым, немного сиплым голосом смиренного и любвеобильного пастыря:

— Итак, маленькие израильтяне, — говорил он, заканчивая беседу, — сегодня мы с вами пойдем в церковь господню и помолимся господу богу нашему Иисусу Христу…

Это было в воскресенье. Некоторые из нас говорили хорошо по-русски. Пятнадцатилетний Шимон Бобров даже знал грамоте. Некоторые младшие говорили плохо. Были и такие, которые совсем не понимали по-русски, как мой маленький друг Иося. Речь о. Никодима убаюкала его, он сидел, прикорнув ко мне, и дремал.

— Ты будешь креститься? — спросил у меня Шимон, когда мы стали собираться в церковь.

— Что ты, с ума сошел? Конечно, нет, — ответил я.

— Смотри же, — погрозил он мне пальцем. — А то я напишу твоему отцу…

— Ты заботься лучше о других, — говорил я, — а обо мне не беспокойся… Другим говори, чтобы не крестились…

— Ребята, — обратился Шимон ко всем, — сегодня нас хотят окрестить… Вы будете креститься?

— Нет, — единогласно ответили все.

— Ну так вот: если вас спросят, хотите ли креститься, скажите: никак нет. Слышите.

— Хорошо!.. Хорошо!.. — кричали все. — Не будем креститься!

— Эй, вы, жиденята, — крикнул седоусый дядька. — Чего вы тут завели жидовский кагал: гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр. Собирайтесь живей в церковь!

Мы выстроились и отправились в церковь.

Церковь была небольшая, молящихся было много. Нас провели вглубь, поближе к алтарю, где для нас было приготовлено место. От множества сверкающей позолоты я зажмурился. Когда я открыл глаза, передо мной точно в тумане далеко впереди, за горящими свечами двое или трое людей что-то делали, что-то читали и пели. По громовому голосу я узнал о. Иоанна, но самого его не видел. Его громовой голос страшно пугал меня, звучал роковым приговором, который вот-вот будет приведен в исполнение.

От духоты, дыма кадил и испытываемого волнения, страха я задыхался. Сильно разболелась голова, дрожали ноги, я еле стоял…

— После обедни нас наверное будут крестить… — шепнул мне стоящий подле Шимон.

Я молчал; словно окаменел. Я только посмотрел на него и заметил, что его лицо страшно бледно; черные глаза ввалились и лихорадочно блестят. Такое же лицо было, верно, тогда и у меня…

Но вот церковная служба окончилась. Нас вывели на площадь, выстроили. Тут было все начальство, военное и гражданское, была масса народа: пришли смотреть, как будут крестить сразу целый батальон еврейских мальчиков. Обстановка была торжественная.