Старые истории - [20]

— Очень хотелось мне сказать простое извозчицкое «тпру», да как-то неловко. Стесняюсь. Раз я верхом, мне эти кучерские замашки не к лицу. К тому же я его и остановить боюсь: думаю, задержу коня, еще убьет его, не дай бог, все-таки Крепыш.

Смотрю — навстречу разъезд белых. А я приближаюсь к ним на дикой скорости и, учти, — все рысью, рысью. Измаялся, как мешок болтаюсь, но форс держу. Подлетаю к белым, как гаркну: «Сдавайсь!» А сам пулей мимо. Те только рты от изумления пораскрывали, даже за мной не погнались. Обалдели.

— Чем же выезд ваш закончился? — спрашиваю.

— Обошлось. Удалось мне Крепыша развернуть, описал дугу и вернулся. Больше уже я на него не садился.

И все-таки я отдаю предпочтение лошади. Она в гражданскую служила нам вернее, чем автомобиль. Однажды после боя за хутор Золотарев хоронили мы вечером двух бойцов. Среди моих конников был брат убитого. Пристал он ко мне, просит, чтобы хоронили с попом. Дескать, брат хоть и умер за Советскую власть, но был-то он верующий. Я согласился. Рукой махнул.

— Ладно уж, — говорю.

Ну, поп попом, а погибли все-таки советские бойцы, красные кавалеристы. Поэтому велел я привести на похороны оркестр трубачей, которых незадолго перед тем отбили мы в станице Великокняжеской у Мамонтова.

Проговорил там поп, что ему положено, потом мои конники отдали погибшим воинские почести — три ружейных залпа.

— Теперь играйте «Интернационал», — говорю трубачам.

А они мне:

— Мы не умеем.

— Как же так? — говорю. — Что же вы тогда умеете?

— «Боже, царя храни».

Вот тебе на. И значит, стал думать, как из положения выходить. Действительно, откуда этим мамонтовцам знать «Интернационал»? В то же время, думаю, сколько лет под этот гимн хоронили наших славных русских солдат?! И моих товарищей, погибших в германскую, и друзей моих конников, бывших фронтовиков. Ничего, не осудят. Да и нехорошо как-то без музыки.

— Черт с вами, — говорю в сердцах. — Играйте. Только чтобы было торжественно.

И они грянули «Боже, царя храни».

Интересное было время! Новое переплеталось со старым, но никакие внешние атрибуты не могли сбить с толку наших людей, помешать им идти по избранному раз и навсегда пути.

Я это все к тому рассказываю, что как раз в то время ехал к нам Егоров. Естественно, на автомобиле. Появился вскоре после описанных событий. Оказывается, он думал достать нас раньше, не в Кузнецовке, где были похороны, а в Большой Мартыновке. Но мы оттуда продвинулись с боями, и Егорову пришлось догонять нас.

— Подъезжаю, — рассказывал мне Егоров, — и вдруг слышу: ружейные залпы, царский гимн. Ну, думаю, белые! Надо убираться обратно, пока нас не заметили.

Не уехал он потому, что бензин, естественно, в машине кончился. А у нас тем временем все стихло, и Егоров решился проникнуть в Кузнецовку. Все хорошо, что хорошо кончается. Нет, все-таки лошадь надежнее.

Следующая наша встреча с Егоровым произошла при обстоятельствах, которые сложились для него менее удачно.

Была середина весны, где-то конец апреля, а погода — она стояла просто по-настоящему летняя. Но мы не замечали ни солнечных дней, ни теплых, душистых ночей. Люди были измотаны тяжелыми, следовавшими один за другим боями, изнурительными переходами. Дивизии действовали в разных местах фронта, и вот сейчас они впервые за последнее время собрались вместе. У меня сердце кровью обливалось, когда я смотрел на усталые, осунувшиеся лица своих бойцов, на утомленных, сдавших в теле лошадей.

А знаете, как наши кавалеристы за ними ухаживали? Сами недоедят, а коня накормят, хлебом поделятся, с ног будут валиться от усталости, а коня расседлают, ноги осмотрят — не поранился ли? Да что говорить, ведь от лошади часто жизнь кавалериста зависела.

Было у нас немного времени в запасе, и решил я дать людям небольшой отдых. Сделали мы привал. Тех, кто покрепче был, выставил я в сторожевое охранение. Бойцы мои мигом расседлали лошадей, спутали их и отпустили пастись. А сами просто повалились в траву. Ну и красиво же было! Сколько глаз видит — сотни спящих людей, кони пасутся прямо между бойцами. Трава мягкая, шелковая, шевелится от дыхания. Кузнечики стрекочут. Сколько живу, помнить буду.

Однако красота красотой, а чувствую — нету больше моей мочи. Стал и я устраиваться. Нарезал серпом травы, постелил под телегу, а с телеги, как навес, спустил плащ-палатку — в общем, создал себе максимальный комфорт. Забрался в импровизированное убежище и заснул. Только во вкус вошел, уже толкают. Глаз открыл — чьи-то сапоги торчат. Высунулся из-под телеги — Егоров.

— Извини, — говорит, — что потревожил. От меня ничего хорошего ждать не приходится. У меня обязанность такая — даже тем, кто этого заслужил, не давать покоя. За сколько времени, Семен Михайлович, можно твою дивизию поднять на ноги и построить?

— Да минут через двадцать уже построятся, — говорю, — а что случилось?

— Есть донесение, что в районе хутора Плетнева казаки перешли через реку Сал и ведут наступление на наш правый фланг. Силы крупные. Надо во что бы то ни стало сорвать переправу, а те части, которые уже перешли, уничтожить.

А на той телеге, под которой я так уютно устроился, спал наш трубач: он всегда должен был быть под рукой.