Старые долги - [4]

Город Ярцевск был неведом историкам. Памятных сражений здесь не происходило, знаменитые люди тут не жили. Ходила легенда, что проезжал некогда городом великий государь Петр, но он бранно отозвался о местных жителях, обозвав их толстопузыми ворюгами, прохиндеями и еще по-всякому. Поэтому легенда популярностью не пользовалась, хотя оценка Петра относилась не ко всему населению, а лишь к отдельным представителям его — купцам, поставившим царской армии партию сукна, не отвечавшего требованиям мирового стандарта.

Зато теперь городок брал свое за давнее к нему невнимание: о том, что происходило в Ярцевске, человечество ныне читало в газетах. Правда, имелся в виду не сам Ярцевск, который не так уж сильно изменился с тех пор, как Васька Соловьев и Кешка Билибин гоняли собак на его пыльных улицах, а пригород — монументальное здание института в окружении тех самых домов-башен, при взгляде на которые невольно возникала мысль о счастливом будущем и бесправном прошлом. Но эти тонкости привлекали внимание лишь прижимистых институтских хозяйственников, которые всячески отмежевывались от старого Ярцевска — бедного родственника, с коим приходилось делиться благами, предназначенными исключительно для нужд нового городка.

Спираль общественного развития прошла невидимо через город Ярцевск и судьбы его жителей, как проходят через города и судьбы земные параллели и меридианы. Впрочем, почему невидимо? Те, кто знал Соловьева и Билибина с детства, прекрасно видели, на какую высоту вознесло их по этой спирали…

Машина наконец перестала трястись по выбоинам, остался позади старый город с его горсоветскими грязно-белыми домами, с рынком, обнесенным глухим, но неустойчиво-волнистым забором, с безымянной чайной и столь же безымянной гостиницей на двадцать шесть мест — по тринадцати в каждой из двух ее комнат… Через несколько минут шофер, заложив вираж на просторной площади с молодыми елочками по краям и в центре, затормозил у институтского входа.

Начинался рабочий день, сотрудники расходились по своим местам. Зеркальные двери и окна здания вспыхивали солнцем в какой-то сложной синхронности. Словно бы весь этот гигантский сверкающий стеклянный куб с абстрактной мозаикой по фронтону был диковинным счетно-решающим устройством, включенным на полную мощность.

В вестибюле Соловьев вспомнил о пропавших цветах:

— Надо бы навести порядок. Шутки шутками: сегодня цветы, а завтра…

Иннокентий Павлович промолчал, но на лице его так явственно проступило страдание, что Василий Васильевич приобнял его, утешая:

— Завтра же найдем хулиганов. Совсем распустились…

— Разве в этом дело? — расстроенно пробормотал Билибин, высвобождаясь из дружеских объятий Василия Васильевича.

День действительно выдался трудный. Билибин не вылезал из лаборатории, доказывал верность расчетов, бегал к соседям по этажу, просил отключиться на время, не мешать наводкой, трижды заставлял проверять приборы. Но на экранах вместо желанной светленькой змейки по-прежнему раскачивалась идиотская сетка вроде дачного гамака.

Эксперимент был важным, в коридоре возле лаборатории, обычно пустынном, топтались болельщики из других отделов. Они держались поодаль, изучали изящные формулировки приказов на стенде, знакомились с передовой статьей в полинявшей стенгазете. В лабораторию они, конечно, не заглядывали, но дружно бросались к каждому, кто выходил из нее, исключая самого Билибина, поскольку хорошо знали о его невоспитанности и дурном характере.

А нелепая сетка все раскачивалась на экранах, и Иннокентий Павлович уже не мог ее видеть и не мог видеть скорбно-торжествующие лица экспериментаторов. Выскочив из лаборатории, он зашагал взад-вперед по коридору, наталкиваясь на болельщиков и, похоже, не замечая их. Все, однако, стали потихоньку расходиться — от греха подальше.

Вскоре у доски с приказами остался один только длинный, худой рыжеватый парень, одетый несколько необычно для жаркого летнего полдня: в черный костюм и жесткую белую рубашку. И так наглажен был костюм, и так белоснежна рубашка, и так туго узел галстука подпирал шею парня, что с первого взгляда являлась мысль о некоем торжестве, которое привело его сюда. Иннокентий Павлович едва кивнул в ответ на приветствие, но парень загородил ему дорогу.

— Чего тебе, Юрчиков? — нетерпеливо спросил Билибин.

— Прощаться пришел.

— А-а, ну валяй прощайся. В отпуск, что ли?

Он говорил совершенно механически, и взгляд его скользил мимо собеседника.

— Совсем ухожу, — сказал Юрчиков, с завистью оглядывая Билибина, его растрепанные волосы, вставшую дыбом бороду и непристойно голую грудь в распахнутой рубахе.

— Ну, давай-давай, — пробормотал Иннокентий. — Уходишь, значит. Куда?

Юрчиков ответил.

— Ого! — равнодушно удивился Билибин. — Значит, в начальники… Хорошо. Начальником быть хорошо…

Только издали Юрчиков мог показаться парнем, этаким молодым, принарядившимся баскетболистом: уже и морщинки обозначились в углах его губ, и лоб въехал залысинами в рыжий зачес.

Юрчиков был, пожалуй, самый толковый работник у Соловьева. Значился он в младших научных, на подхвате, но, случалось, и старшие бегали к нему советоваться. Для Иннокентия Павловича, несмотря на разницу в их положении, Гена Юрчиков был свой мужик.