Старые черти - [3]

— И как, по-твоему, он действует? Та же химия, только в другой форме.

— Природная химия. Естественная.

— И как же твои кишки отличают химическое соединение, содержащееся в черносливе, от точно такого в таблетке или в капсуле?

— Не знаю, милая, — беспомощно ответил Малькольм. Он подумал, что, когда человек не может победить собственную жену в споре о своих внутренностях, это уже слишком. — Но мне и ни к чему знать.

— Не веришь мне — запишись на прием к Дьюи. Да-да, врачей ты тоже не выносишь и не понимаешь, почему я к тебе прицепилась. Только потому, что ты сам никогда о себе не позаботишься! И откуда в тебе это валлийское упрямство?

— Не пойду я ни к какому Дьюи. Я прекрасно себя чувствую. Все в порядке.

— Пусть выпишет тебе лекарство, и все. Две минуты.

Малькольм покачал головой, и вновь воцарилось молчание. Через какое-то время он спросил:

— Теперь я могу идти?

Они обнялись легко и бережно; Гвен издала еще одну серию негромких звуков, давая понять, что считает поведение мужа неразумным, но пока оставит все как есть. Еще в них слышалась привязанность — может быть, чуточку снисходительная.

Малькольм в очередной раз подумал, что лучше бы тема дефекации не возникала вообще. Сам бы он ни за что не стал обсуждать работу своего кишечника — ну, может, время от времени обращался бы к Гвен за сочувствием и поддержкой. Сейчас же этот вопрос стал неизменной частью повестки дня, опережая по частоте упоминания недостатки Малькольма как мужчины, супруга, добытчика, знатока женской души, а также другие некогда популярные, а теперь полузабытые темы.

В ванной на другой стороне лестничной площадки Малькольм почистил зубы, сперва примерно двадцать штук собственных, уцелевших в той или иной форме, затем семь в съемном протезе верхней челюсти, подогнанном так плотно, что надевать его было сущим мучением. Дело вроде бы шло быстрее, если сгибать колени и двигать ими туда-сюда. Пять передних коронок, поставленных в разное время разными дантистами, несколько отличались по цвету от остальных зубов, зато не выглядели как вставные. Придет и их черед, но, слава Богу, не сейчас. Малькольма вдруг испугала мысль о потере хотя бы одного из и так уже шатающихся зубов, хотя он считал, что давно перерос подобные страхи.

Лицо, которое он видел в зеркале, выглядело не так уж плохо. Немного длинное, особенно в нижней части, зато с правильными чертами, и Малькольм нисколько не льстил себе, полагая, что благодаря росту, хорошей выправке и рыжеватой, уже тронутой сединой шевелюре смотрится вполне представительно. В то же время он замечал, что порой незнакомые люди, в основном мужчины, глядят на него как-то странно — без особой враждебности, но с видимым неудовольствием и холодно.

На него так глядели еще со школы, где ему пришлось вынести гораздо больше издевательств, чем обычному мальчику — не иностранцу и не хлипкому недомерку. Помнится, он даже спросил почему, и Толстяк Уоткинс, один из главных мучителей, не задумываясь ответил, что рожа у него такая. Непонятно, что имелось в виду, но еще дважды — один раз в переулке субботним вечером, а потом в поезде, когда Малькольм с приятелями возвращался со стадиона «Кардифф-Армз-Парк» после международного матча по регби, — какие-то подонки привязывались именно к нему, единственному из всей компании. Возможно, сам того не желая, он иногда напускал на себя вид, который ошибочно принимали за высокомерный, ну или что-то в таком роде.

Гадкое или не очень, лицо так или иначе надо было побрить. Малькольм ненавидел всю эту дребедень — чистку зубов, бритье, ванну, причесывание, одевание — и порой чувствовал, что вот-вот пошлет все к черту и будет целый день ходить в халате и пижаме. Наверное, он давно бы так и поступил, если бы не Гвен. Она уверяла, что дело пойдет веселее под переносной радиоприемник, и Малькольм изредка следовал ее совету, но болтовня ему не нравилась, современная музыка — тоже; в общем, слушать было нечего, кроме «Радио Уэльса», самого подходящего для желающих усовершенствоваться в валлийском. Жаль, что тамошние дикторы говорят слишком быстро.

Валлийский, но уже в более значительных количествах, возник снова, когда после отъезда Гвен Малькольм пошел в кабинет — убить время перед визитом в «Библию». Так называемый кабинет располагался на первом этаже — маленькая грязная комнатушка, где постоянно гудели водопроводные трубы. Главным украшением служил книжный шкаф орехового дерева, который на Вернет-авеню не выглядел чересчур большим, а здесь, чтобы занести его в дом, пришлось вынимать оконную раму. Одну полку занимала поэзия: неплохая подборка английских классиков (кое-какие томики изрядно поистрепались), несколько книг на валлийском (все в превосходном состоянии) и десятка два сборников стихов на английском, написанных валлийцами двадцатого века. На одной книжке, не слишком тонкой, стояло имя Малькольма и штамп небольшой типографии в той части графства, которая теперь зовется Верхним Гламорганом. Рано уйдя на пенсию из Королевской Кембрийской академии, Малькольм собирался выпустить следующую книгу, закончить начатые много лет назад стихи и сочинить новые, существующие пока только в замыслах. Ему следовало бы знать, что одних благих намерений мало. За все это время он не написал ни строчки. Ничего, в один прекрасный день все изменится, считал он, а пока нужно работать, набивать руку. Отсюда и валлийский.